Вдова на выданье (СИ). Страница 15

— Почему не любители? — холодея, выдохнула я.

— Так обратно кто их возьмет, с той части кому лихач нужен? — пожал плечами парень. Он рассматривал меня, я — его. Несомненно, что я его удивляла намного больше. — Так сдерут с вас втридорога, а вы… дед Осип, а дед Осип! — крикнул он, и к нам протолкался промеж телег вертлявый бодрый старикан. — Дед Осип, подвези барыню? Говорит, в Заречье ей нужно.

Я не вмешивалась до поры, только посылала на головы торговцев всяческие блага. Но предупредить было необходимо.

— У меня совсем денег нет, — обезоруживающе улыбнулась я. — Могу вот калачами заплатить.

Парень и дедок переглянулись, дед Осип крякнул.

— Да что, барыня, мы слепые, по-твоему? Не видим, что ты с жирку не пляшешь? Садись, если тебе коза не помешает. Хотя она вроде смирная.

Мне хотелось орать от восторга. Люди, видевшие меня впервые в жизни, от души, ничего не требуя, сделали мне добро, и, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы, я сдержанно, но со всей искренностью проговорила:

— Спасибо.

Дед и парень тихонько посмеялись, а затем дед Осип забрал у меня корзинку и отвел к своей телеге. Очередь на погрузку у него еще не подошла, а телега была уже забита товаром с других складов. Коза оказалась милейшим созданием, совсем малышкой, дед Осип предусмотрительно привязал ее так, чтобы она могла вволю прыгать и никому не попала под ноги или под колеса. Разумеется, вокруг козленка вертелась малышня — приучать детей к торговле сызмальства у купцов было в порядке вещей, и отцы хоть и ругались на бездельников, но от козочки не отгоняли.

Я влезла на телегу, устроила корзинку… а потом решила, что столько хлебного таким малышам, как мои, полезно не будет, и часть подарков купчихи Якшиной раздала мальчишкам. Час спустя, когда мы уже уезжали, нас догнали двое парнишек и ответно вручили мне отличную репу и горшочек с квашеной капустой — живем! Кислые щи в моем исполнении никак и никогда не тянули на высокую кухню, но от меня, как от повара, и требуется всего ничего.

Я сидела, тряслась на телеге в обнимку с козочкой и думала, что поездка моя вышла очень удачной.

Дед Осип был забавным собеседником, к тому же набожным, он не пропускал ни одной колонны, и о местной религии я за время пути узнала многое. Всемогущая как воплощение великой силы — не той, которая про джедаев и световые мечи, а практически магии; божество снисходительное и ленивое, в дела мирские не вмешивается. В приории, посвященные Всемогущей, принимали тех, в ком был свет, то есть способности к магии, но дед Осип затруднялся сказать, видел ли он за всю свою жизнь какие-то чудеса или нет. А вот колонны, возле которых мы останавливались, посвящались не самому божеству, а событиям — предполагалось, что события эти и были чудесами. Оставалось поверить, что так и есть.

Из восторженных, пространных речей деда Осипа я, помимо общих моментов местных верований, уяснила действительно важное: если мне будет нужно, если у меня не останется никаких вариантов, я могу прийти в любую приорию и попросить помощи. Нет гарантий, что я ее получу надолго или весомую, но дверь перед моим носом никто не захлопнет.

Часть товара дед Осип вез как раз для небольшой сельской приории. Здесь в приориях вместе жили и мужчины, и женщины, как всех сословий разом, так бывали и чисто дворянские, и чисто крестьянские приории. Мне лучше всего было идти к крестьянам — там всегда требовались руки, и по крайней мере я могла отработать крышу над головой.

Дед Осип высадил меня прямо возле складов и махнул рукой вперед — там, за рекой, за паромной переправой, верстах в тридцати и была его деревня. Я тепло поблагодарила старика, пожелала ему всех благ и, подхватив свои дары, направилась к дому.

Черта с два, все строения тут на одно лицо…

Но нужный мне дом я узнала легко по отсутствию возле него суеты и нехарактерной пристройке. Я толкнула дверь, ввалилась в вонючее нутро и решила, что все-таки… все-таки мне ничего не мешает оставить за собой пару комнат. И отловить Ларису, у меня к ней много вопросов, но сперва накормить детей.

Дверь нашей каморки была приоткрыта, внутри было темнее, чем даже вчера, и еле-еле теплилась лампа. Я наощупь поставила корзинку на стол, механически, сама не зная как, вероятно, сработала мышечная память тела Олимпиады, подкрутила фитилек.

Тишина не смутила. Парашка водила детей на улицу, что и понятно, они бы зачахли в этом мраке. Но что я не ожидала увидеть никак — пустоту.

Моя неубранная кровать. Сундук, и даже бумаги на месте — а я просила Парашку их спрятать, и ей влетит. Вот платье, в котором я была вчера и в котором выходить в люди было зазорно. Вот завтрак и творог, совсем нетронутые. И мой ночной горшок.

Пустота была в другом, и я почувствовала, что на меня надвигается мрак и парализует. Я не хотела дышать, не хотела смотреть, не хотела видеть то, что видела. Мир стал двухцветным — черным и серым, сузился до коварной клетки, готовой сдвинуть стены и раздавить несчастную мать, у которой отняли смысл ее жизни — и так было бы милосердней.

Ничего, вообще ничего, ни единого признака того, что в этой комнате жили дети. Затхлый воздух с хрипом ворвался в мои легкие, и я бессильно, отчаянно и протяжно заорала, оседая кулем на грязный пол.

Глава восьмая

Еще немного, и я сорвала бы дверь с петель. Пробила кулаком стену и, возможно, дотянулась бы до чьей-то шеи, не сходя с места.

Но из всех суперспособностей мне досталось лишь тяжелое дыхание, словно на меня надели шлем и подключили к искусственным легким.

Я сшибла с ног знакомую мне безымянную девицу, она отлетела к стене, полный посуды поднос грохнулся на пол. В глазах у меня было темно, я неслась на ощупь. Я помнила, из-за какой двери раздавался голос Ларисы, но я не успела до нее добежать.

— Что кричишь, барыня? — рявкнула на меня выскочившая в коридор Парашка, и я застыла, набирая в грудь воздух. Как она позволила забрать детей? Убью, я ее сейчас просто убью, терять мне, наверное, уже нечего. — Детей напужала! Да что с тобой стряслось-то опять?

Воздух жег легкие, взгляд мутнел, но уже не от гнева или ненависти. Гул крови в ушах ослабевал, и я слышала испуганный приглушенный рев, несомненно детский.

— Иди, иди! — Парашка посторонилась и шире открыла дверь, детский плач стал громче. — Скаженная, ну что с тобой делать прикажешь?

— Что… — только и смогла выдавить я. Чтобы не заорать снова, теперь уже от облегчения, я с силой прижала запястье ко рту и беспощадно впилась в него зубами. Мне не нравилось то, что со мной происходило, может быть, так и начинают сходить с ума?

Старческое лицо Парашки пошло льстивыми морщинками.

— А вот Лариса Сергеевна, благодетельница, матушка, — запела она, щуря глаза, — тебе с барчатами комнату дала! Что ютиться в каморке, барыня?

— Какая она тебе барыня? — услышала я и не обернулась резко лишь потому, что меня все еще накрывало бессильным параличом. — Была барыня, да вся вышла. Была у Пахома Провича, Липонька? Повинилась? Заберет он мальчишку, денег даст?

Я смотрела на Парашку, чьи глаза совсем превратились в щелочки. Она мелко трясла головой, как китайский болванчик, но мне показалось, что в этом деланом подобострастии куда больше ненависти, чем было во мне еще пару минут назад.

Я позже покажу когти, не сию секунду, но обязательно покажу, пока мне необходимо изображать ту самую безответную Липочку.

— Отказал, сестрица, — я наконец повернулась и уставилась в пол. Так было проще притворяться. — Отказал, и Женечка мал еще, в обучение ему такого малыша брать несподручно. А деньги… Ничего он не дал.

Я подняла голову, с постной, покорной миной наблюдала за гримасами Ларисы. У меня к тебе много вопросов, очень много вопросов, я тебе их непременно задам, но не сейчас. Есть первоочередное дело.

— Успокой детей, Параша, — велела я негромко, и нянька сразу ушла, но дверь не прикрыла до конца, оставила щель, чтобы не упустить ни слова. — Спасибо за комнату, сестрица.