Вдова на выданье (СИ). Страница 13

Увы, мне не у кого спросить, почему нельзя было просто отправить меня в свободное плавание по этому новому, темному, громкому, но в общем терпимому миру с двумя малышами и без всяких тайн.

— Харькуша, что же ты змей такой, — укоризненно сообщил ему кто-то старческим голосом. — Поди, поди, я сам управлюсь. Глянь, как товар княжеский уложили, да вот что — езжай вместо Митьки да сам проследи, чтобы эта княжья морда уплату за прошлый раз не забыла. И телеги без денег не отдавай. Знаю я, как они тебе тыкать будут. Мол, купчина, рожа немытая, а и немытая, а и рожа, а нет денег — нет товару.

— Так ведь бал у нее, у ее сиятельства, — тяжко, будто его самого оставляли без танцев, как Золушку, отозвался Харькуша и сделал шаг в сторону. Я увидела за столом сухонького старичка — сущий Кощей, понятно, что наследники для него — уже дело прошлое. — Ну как отказать-то?

— Бал, бал! — каркая, передразнил его Пахом Прович, сияя зловещей лысиной в гнезде седых патл, а потом повернулся ко мне: — Вот, матушка. Вот их у меня под сорок человек, как разбойников у доброго атамана. От сосунков до — вон, мужичья здорового. А дело передать — вот кому, ему? — он махнул рукой на незадачливого приказчика. Жест точно такой же, как у Харькуши, нет никаких сомнений, кто кому подражает. — Княгиню ему жаль, гляди-ка! Этак он все по миру пустит с жалости. Тьфу. Поди, Харькуша, с глаз моих долой, Митьке все передай, да Аленка пусть чаю принесет.

Я пригладила выбившиеся из косы волосы и выжидающе посмотрела на Обрыдлова. Мы говорили на одном языке, играть с ним было бессмысленно, а в роли просителя сейчас была я.

— Пахом Прович, почему именно мой сын? — спросила я, проявляя мнимую осведомленность, чтобы не слишком пугать старика. Харькуша наверняка обрисовал вчерашнюю сцену в лицах. — У вас столько мальчиков на обучении и в работе.

— Что — твой, матушка? — удивился Обрыдлов и кивнул на обитое красным сукном кресло: — Да сядь, в ногах никогда правды не было. Ну сама посуди: ты Ларису Сергеевну просила, чтобы она похлопотала за тебя?

Возможно, что так и было, если еще раз вспомнить весь разговор. Возможно, Лариса не лгала и я действительно целовала ей ноги ровно за день до того, как я оказалась не я. И, что опять же возможно, отдать ребенка в обучение к Обрыдлову было привилегией.

— Ну не молчи, не молчи, — замахал рукой Пахом Прович и откинулся на спинку кресла. — Я дело вдовье знаю. Трудно, боязно, а тебе каково, ты же барышня, что тебе купеческие потребы. Чего вчера вызверилась? Как кошка бешеная. Или… погоди, Лариска без твоего ведома сына твоего в обучение отдать собралась?

Как есть Кощей, решила я, глядя, как наливаются кровью выцветшие глаза Обрыдлова. Но думала я отстраненно, не зная, как обстояло все в действительности. Насколько я могу судить — а насколько я могу судить о мотивах и ценностях людей, живших больше века до меня? — как Олимпиада могла просить золовку устроить сына в «хороший дом», так и Лариса, памятуя о будущем браке Олимпиады, могла насвоевольничать.

Спрашивать, как бы поступил Обрыдлов, если бы у него был сын, я не стала. Вполне вероятно, он счел бы обучение у толкового купца за честь.

Пахом Прович устал гневаться, поморгал, почесал рукавом подбородок. Ответа от меня он никакого не ждал, считая бабу и бабью дурь чем-то, времени вовсе не стоящим. Над головой его оглушительно цокали ходики, а в такой подходящий момент затянувшейся паузы распахнулись резные дверцы, и из них вылетела кукушка на привязи, зычно голося.

— Я бы тебя взял, матушка, будь я вдовец, — огорошил меня задумчивым признанием Обрыдлов, когда кукушку окончательно втянуло обратно в часы. — Девка ты благородная, кровь с молоком, и не смотри, что мелкая, а двоих и выносила, и родила. Значит, и еще нарожаешь. Вон, третья жена, и сызнова пустая, как проклял кто.

Я деликатно кашлянула. Ну, я не буду разрушать чужие иллюзии.

— Осьмой год женат, и все пустая, — продолжал Обрыдлов. — Но — а куда ее девать? В приорию без света ей не уйти, разве что тебя подсобить попросить? Говорят, ты мужа своего порешила, матушка? И как это у тебя, соловушки, получилось, а-ха-ха-ха!

Он захохотал так, что стены ходуном заходили, а я похолодела. Да, еще меня в глаза обвиняют в убийстве, и если то, что я видела во сне, правда, то даже робкая забитая Липочка могла превратиться в дикого тигра. Если ее покойный супруг поднял руку на детей…

Но пока обвиняют меня обыватели, а не прокурор, жить можно спокойно.

— Если бы я согласилась отдать Евгения в обучение… — начала я, перекрикивая хохот Обрыдлова и не очень надеясь, что он расслышит.

— Нет-нет, матушка, теперь не проси, — разом оборвав смех, серьезно заявил он. — Ты, может, и случайно умом повредилась с испугу, а мне такого не надобно. Этак я начну таких, — он покрутил пальцем у виска, — к себе брать, а после у меня смертоубийства случатся.

Резонно, при такой конкуренции ему следует крайне внимательно смотреть, кого он принимает к себе в дом.

— Я не отдам сына никому и никуда, — стиснув зубы, пообещала я. Самой себе, бывшей себе самой. — Мне интересно, что было бы с его наследством, если бы он попал в обучение к вам, Пахом Прович. Да, я знаю, что все, что у нас теперь есть, это старый склад, где мы и живем. Но хотя бы с этим.

Обрыдлов наклонил голову, свет из окна игриво сверкал на лысине. Чем дольше я говорила, тем больше он отчего-то мрачнел.

— Ну, — помолчав, ответил он и наклонил голову в другую сторону. — У меня мальчонки больше голодранцы. Один Семка — сапожников сын, так там окромя него еще семеро. Но ты, матушка, так-то уж не чуди, я купец, а не шельма, на чужое руку накладывать. Вырос бы мальчишка, так решили бы, что с теми рядами делать. Мне в таком месте, какое оно сейчас, торговать не с руки, я-то вовремя свое продал, а Матвей!.. Говорили ему — не тягайся ты с миллионщиками, побойся, продай ряды! Молодой, горячий, купцу дела с такой головой вести…

— Какие ряды? — прохрипела я, едва у меня вообще прорезался голос. Обрыдлов излагал буднично, по-стариковски, жалуясь мне, каким мой покойный муж оказался недальновидным. Мне на его ошибки в ведении бизнеса было, понятно, уже наплевать. — Какие ряды, Пахом Прович? У моего сына есть какие-то ряды, что за ряды?

Что я несу, и меня не оправдывает, что я внезапно узнаю о каких-то рядах в наследстве моего сына. Могла бы и не узнать. Скорее всего, для подлинной Олимпиады это не было тайной.

Или было?

Глава седьмая

— Затвердила!.. — поморщился Обрыдлов, двигаясь от меня вместе с креслом, пока не уперся в стену. — Пошто тебе, матушка, те ряды? Ты барышня, твое дело — пяльцы да балы, а какие тебе нонче балы — пяльцы да дети!

Не идет же речь о бывшем складе, кое-как переделанном под дом, не похоже, чтобы рядом с нами торговали миллионщики.

— У моего сына есть ряды, — упрямо, уже не так беспомощно лепеча, повторила я. — Что это за ряды, где они? Почему я о них не знаю?

Пахом Прович вздохнул. Открылась дверь, вплыла красивая, статная девушка — может, даже третья жена, — с легким поклоном выставила поднос, а когда она повернулась, я пришла к выводу — не жена, животик у нее обозначился уже очевидно.

Обрыдлов проводил Аленку грустным взглядом и опять вздохнул.

— Все бабы в доме брюхаты, ты посмотри…

— Ряды, Пахом Прович!

— Ну что ряды, что ряды? — с раздражением каркнул Обрыдлов и начал аккуратно наливать чай из чашки в блюдце. — У Матвея торговля была в Верхних рядах. Да и у меня была, у всех была. Сколько там торговало, почитай, полтыщи человек. Где те Верхние ряды? Все, нету, снесли по высочайшему указу, заместо них — акционерное общество.

Я стиснула руки, благо Обрыдлов моей нервозности заметить не мог, он не видел мои колени и сжатые судорожно кулаки. А я могла поклясться, что не было в моих бумагах ничего, похожего на акции.

— Но ряды у моего сына остались, — напомнила я, хотя уже понимала, что Обрыдлова тяготит эта тема, и догадывалась почему. Никому не понравится, когда твой бизнес, какой бы он ни был самострой, сносят, чтобы влепить на это место торговый центр, где ты даже стоимость аренды не окупишь. Знаем, плавали, приятного мало, но Обрыдлову подробности моего темного прошлого ни к чему.