Конец времен. Огненная царица. Страница 2

Это последняя наша ночь; свеча догорит, и новую уже не поставят. До этой ночи было много других, о которых никто не знает. И не было ночи, чтобы я не уговаривала его бежать. И не было ночи, чтобы он не отказался.

– Было бы глупо бежать, – говорит он, и в глазах его поблескивают веселые искорки. – На старости лет судьба подарила мне бесценный подарок – тебя, а если я побегу, они тебя убьют. Тогда к чему все это?

– Мы убежим вместе, – прошу я. – Мы уедем отсюда далеко-далеко, нас никто не отыщет.

Он несогласен, он хмурится.

– Они найдут нас везде, ты же знаешь, найдут и покарают. Мне терять нечего, я ведь и так умру, но ты…

– Мне все равно! – На глазах моих выступают слезы. – Я ничего не боюсь, и я умру, если умрешь ты.

Он качает в ответ головой. Свеча вздрагивает, вздрагивают и тени на стенах, становятся глубже, вытягиваются до потолка.

– Я встретил тебя, и миссия моя исполнена, – говорит он. – Тело мое ты не спасешь, да это и не нужно. Твое дело – спасать человеков.

Я гляжу на него в растерянности, я напугана.

– Как я могу? – шепчу я. – Ведь я проклята, я чудовище.

– Ты не чудовище, ты красавица, – отвечает он, – спроси кого хочешь.

Глаза его смеются, он делает вид, что не понимает меня.

Я знаю, что говорю, но он знает больше меня.

Люди, глядя на меня, видят юную богиню. Они видят невинную челку, брови вразлет, тревожные, как море, глаза, вздернутый нос, высокие скулы и юношески пухлые губы. Юную Одри Хепберн – вот кого они видят.

Совсем не то вижу я. В зеркале я вижу монстра, которого ношу в себе, – чудовищного, черного, беспощадного. Словно гигантский паук выходит на меня из зазеркалья, шевеля ядовитыми жвалами, ища, где бы нанести смертельный удар, и я не могу с ним бороться, потому что чудовище – это я сама, и нет мне спасения.

Но он монах, и он смотрит глубже. Там, в немыслимой глубине, он видит то, чего не вижу я, и даже то, чего и вовсе не может быть. Он видит бессмертную душу, в которую я никогда не верила.

– Бесконечно милосердие Будды, – говорит он. – Все могут быть спасены. Даже боги. Даже голодные духи.

Боги – да. Голодные духи – тоже да. Это все про нас, лучше и не скажешь.

В древности, когда последнее слово было за шаманом, нас считали богами. Маленькие чумазые люди в звериных шкурах корчились возле своих пещер и костров, не смея поднять глаза к небесам. Мы являлись к ним в сиянии молний, в пушечных ударах грома, мы убивали единым словом и даровали жизнь мановением руки. Люди приносили нам кровавые жертвы, молились нам, старались умилостивить.

Я помню одного охотника. Смуглый, курносый, безбородый, совсем юный, однажды он увидел меня, когда я купалась в реке. Это была бурная горная река, неглубокая, но свирепая; она стремительно неслась среди валунов, пенилась, рычала и билась в берега. Воды ее были ледяными, любого смертного она поглотила бы в считаные секунды, но я стояла посреди нее, обнаженная и прекрасная, и волны бурлили вокруг, бессильные сдвинуть меня с места. Увидь меня Гесиод, он разглядел бы во мне нимфу, однако что мог знать о нимфах первобытный охотник?

Потрясенный, юноша упал лицом в землю: он принял меня за богиню. Да я и была богиней, других богов они не знали. Я хотела растерзать его за дерзость, за то, что он видел меня обнаженной, но глянула на его спутанные светлые волосы, на дрожащую покрытую смертным потом спину и остановилась. Это был первый раз, когда милосердие коснулось моего сердца.

Он остался в живых, однако уже не был таким, как его соплеменники. Когда другие, наевшись вдоволь жареного мяса, заваливались спать или любиться, он брал в руку два камня, заостренный и круглый, и шел к скале. Он выбивал на ней рисунок. Это был необычный рисунок: он рисовал мой образ, меня – такую, какой я ему запомнилась в день нашей встречи. Он был первобытным художником, никакой техники у него не было и быть не могло, и все же это было искусство, потому что породило его вдохновение. Охотник выбивал рисунок на серой неровной скале по много часов кряду, руки его сводило судорогой, однако он продолжал свое дело.

Сородичи смеялись над ним, но он не обращал на них внимания. Самки, мурча и покачивая бедрами, пытались привлечь его своими грубыми прелестями. Была среди них одна особенно опасная – рыжая, большегрудая, дерзкая… Но он думал только обо мне, рисовал только меня.

Такая верность поражала воображение, и она заслуживала награды.

В один из дней на стойбище напали охотники из враждебного рода. Все племя было перебито, в живых остался только мой охотник – я лично позаботилась об этом. Придя в себя, он долго оплакивал сородичей, потом соорудил гигантский погребальный костер, а на следующий день отправился далеко на север, и больше я его не видела…

Много позже появились церкви и священнослужители, и вот те же, кто нам молился, назвали нас демонами и пошли на нас войной. Это была роковая ошибка, и они ответили за свою дерзость: мы были высшей ступенью эволюции, никто не мог сравниться с нами.

Но хэшан Махаяна – так он себя зовет – открыл новую страницу в нашей истории: он нашел в нас душу. Ну, может быть, не во всех, однако во мне точно.

Когда это случилось, я стала уязвимой. Еще вчера несокрушимая богиня, сегодня я чувствовала себя травинкой на ветру вечности. Я плакала и смеялась, я любила и ненавидела – и это было невозможно вынести. Но это было. И причиной всему стал хэшан Махаяна.

И вот сейчас он сидит рядом на старой ворсистой подстилке и рассеянно гладит меня по руке.

Я помню, как увидела его в первый раз. Каждая секунда той встречи запечатлелась в моей памяти.

Я была в своем чертоге, когда его привели, лежала, откинувшись, на высокой кремовой кушетке, такой мягкой, что в ней можно было утонуть. Я была полуодета, на мне была туника розового цвета с кружевами на плечах. В руке я держала первое издание «Божественной комедии» Данте – тяжелый в кровавом бархатном переплете том. Кем я хотела быть в тот миг – королевой, махой, распутницей? Я и сама не знала. Знала только, что выгляжу сногсшибательно. Зеркала вокруг отражали меня многократно, и этот вид мог помрачить ум любого мужчины.

Но он был не мужчина, а монах.

Он стоял передо мной избитый, окровавленный, на лице его багровели свежие синяки, глаз распух, халат был разорван, однако улыбался он точно так же, как и сейчас. Как будто нет на свете горя, насилия, унижений, нет даже смерти, а всё – только жизнь, любовь и спасение.

– Как твое имя, монах? – спросила я его, спросила сурово и пренебрежительно, ведь он был всего лишь человек.

– У монахов нет имени, – отвечал он. – Мы отреклись от имени, родственников, плотской любви – от всего. Впрочем, если хочешь, зови меня хэшан Махаяна. Хэшан – это и есть монах, а Махаяна…

– Я знаю, что такое Махаяна, – перебила я его.

Мне показалась смешной его важность, а особенно его имя. Я решила осадить его.

– А знаешь ли, хэшан Махаяна, что тысячу лет назад в Тибете монаха с таким же именем, как у тебя, растерзали на части, и только за то, что он проиграл в богословском споре буддисту-индийцу?

Я думала, он испугается, но он лишь улыбнулся.

– Истина не может проиграть, – сказал он спокойно. – Человек может, истина – никогда.

Меня еще тогда поразило его спокойствие. Он не был даосом, он был обычным человеком, откуда же в нем было столько мужества и презрения к смерти, словно не судьба его тащит на плаху, а он сам управляет судьбой? Я решила присмотреться к нему поближе и сделала это, на свою беду.

До встречи с Махаяной я не была счастлива, но была неуязвима. Белое было белым, черное – черным, горы были горами, реки – реками. Когда хэшан Махаяна вошел в мою жизнь, мир перевернулся. Я узнала любовь.

Это не была плотская любовь – меня охватило чувство, которое испытывает мать к ребенку. Вокруг плыли мириады миров, и в них жили мириады существ, огромных и микроскопических, красивых и отвратительных, разумных и начисто лишенных сознания. И все они требовали любви, все ждали ее, все искали – и все ее заслужили. Всех нужно и можно было спасти. И даже такая чудовищная тварь, как я, тоже заслуживала спасения, потому что любовь существует для всех, и никого нельзя вычеркнуть.