Чистенькая жизнь (сборник). Страница 50

Но потом, на следующий день, когда они остались одни, вдруг все само собой встало на свои места, все образовалось. Выяснилось, что они так же похожи, близки с подругой, как много лет назад, и их общее — оно никуда не делось, не исчезло, и им по-прежнему хорошо друг с другом. Они кружили по улочкам Старого Таллинна и говорили, говорили, как будто хотели наговориться за все прошлые, проведенные врозь годы и на всю оставшуюся жизнь. Марина рассказывала про своего идеального мужа: «Господи, ну что, скажи на милость, нам, бабам, еще нужно: не пьет, не курит, не изменяет — как будто, умница, красивый»; про восьмилетнего сына, пугающего, но и радующего ее своими странными, недетскими стихами: «Представляешь, прибегает: мама, мама, послушай, я стихотворение сочинил, «Человек» называется. И читает: символ, знамя, двери, зверь! Каково, а?! Где и слов-то таких набрался — символ…»; про работу: «Работа… ах, эта работа!»

— Ты понимаешь, никакого чуда в жизни, — говорила Марина, — никакого! За что я люблю большой город?.. В нем много вариантов судьбы. Пусть ты будешь жить хоть до смерти той же самой скучной жизнью, но будешь знать, у тебя будет надежда, что завтра с тобой что-нибудь случится хорошее, произойдет что-то сильное. Испортил нас большой город. Помнишь? Ты помнишь, когда мы с тобой были на третьем курсе, вышли за сигаретами и познакомились с попугайным стариком, у которого было тридцать два попугая и который нам еще про революцию рассказывал? Помнишь? И как в тот же день оказались на чужой даче, ну дачу-то помнишь? Калитка там прямо в лес открывалась, и кабаны, как мы кабанов-то боялись… А на втором этаже, на этой даче, вез в японском стиле, иероглифы какие-то, фонарики, циновки… А ведь за сигаретами только вышли, до угла! Нет у меня сейчас вариантов, нет. Тебе легче, у тебя сравнительно большой город, а значит — и вариантов больше.

— С этими вариантами я осталась одна, — говорила подруга.

— А я не одна? — почти кричала Марина. — Хотя нет, сын у меня, Генка.

— Ну вот видишь!..

— Но скоро он уйдет от меня, понимаешь! Они все уходят.

И снова шли куда глаза глядят, говорили, сидели на скамейках, как в юности, тыкались в двери кафе, но не заходили — им было достаточно друг друга. А вот в церковь православную зашли, просто так, из любопытства, и в костел, на собрание каких-то адвентистов (на двери висела записка, что методисты собираются днем позже, совсем уж им это странным показалось — методисты), а слушали службу на эстонском языке, где понятно было только одно словосочетание, все время повторявшееся: «Езус Кристус».

Тут она поняла, что старик уже ничего не говорит — так хорошо думалось под его нехитрые речи, — и это вернуло ее сюда, к попутчикам. Оказалось, что на маленькой станции села эстонская семья: муж, жена и двое детей, все будто вязаные, шерстяные — такое от них было впечатление. Муж и жена обменивались словами непонятного ей языка и иногда что-то говорили детям — мальчику лет десяти и маленькой девочке. Больше всего Марину умилило, как бойко тараторит по-эстонски девочка. Она понимала, что это глупо, но не могла не удивляться тому, как складно, с какой легкостью говорит на таком непонятном языке совсем крохотная девчушка.

Отец что-то сказал дочери, та замотала головой, посмотрела лукаво на отца, мать, Марину и засмеялась, но как-то по-эстонски — так представилось Марине, и Марина не могла удержаться и тоже счастливо засмеялась вслед за девочкой.

Вот тогда и случилось. Она, увлеченная девочкой, не сразу поняла, что вот сейчас-то и случилось, пропустила момент, когда вошел он. Откуда он взялся? Ведь последняя остановка была минут пятнадцать назад. И не разглядела, ни кто вошел, ни лица, ни глаз его, и поэтому, когда повернулась к нему, уже сидевшему, в первое мгновение даже чуть не вскрикнула, ошеломленная.

Незнакомец сидел на краю скамьи, около прохода, строго против нее. Как она-то очутилась с краю, оттесненная семейством, — не помнила. Скорее всего сама уступила место девочке, пожелавшей сидеть у окна, хотя там, за окном, уже ничего не было видно, кроме мелькания луны и станционных фонарей.

Это был он, тот, ради кого она, не признаваясь даже самой себе, собственно и затеяла эту поездку, хотя считалось, что она едет навестить лучшую подругу, отвлечься, отдохнуть, сделать покупки в Таллинне — причин дома, мужу, называлось много, но причина была одна — эта. Именно ради этого момента было все ее путешествие, а может быть — она чуть не задохнулась от подступившего вдруг комом к горлу волнения — вся ее предшествующая жизнь.

По его изменившемуся за то время, пока она смотрела, — со спокойного на готовный, трепетный — взгляду она поняла, что не сумела скрыть своего ошеломления и, хотя тут же перевела взгляд на девочку, уже знала, что и он понял про нее все — конечно, не все про ее жизнь, но самое важное, то, что он для нее тот, ради кого…

Марина смотрела на девочку у окна, уже не видя ее и зная, что он в это время разглядывает ее, Марину, даже не разглядывает — изучает. Старалась дышать ровно, смотреть спокойно, сидеть не слишком напряженно и незаметно прикрыла левой рукой правую, с обручальным кольцом, — ее жест не был умышленным, а скорее инстинктивным (теперь, наконец, стало ясно, зачем всей этой истории понадобился морячок!).

Потом настал ее черед. Он, отведя глаза, даже повернувшись в сторону и словно говоря всем своим видом, что не станет пугать ее вдруг внезапным взглядом, дал возможность ей спокойно рассмотреть себя.

Если бы попросили ее — например, подруга — рассказать, какой он, она не могла бы составить сколько-нибудь внятного описания его лица или скорее лика. Лик — это то слово, которое подходило ему. Волосы, кажется, светлые. Глаза? Наверно, голубые. Конечно, голубые или, точнее, серые, а может быть, хотя это менее вероятно, темные, коричневые. Возраст? Может, ее возраста, а может, и младше, где-то между двадцатью пятью и тридцатью. Ни одной из этих подробностей — ни цвета глаз, ни цвета волос, ни возраста — она не выделила для себя отдельно.

Если бы ей нужно было рассказать подруге, она просто повторяла бы бессвязно: «Ну, он такой… понимаешь?! Такой!..» — и та бы все поняла.

Эстонец — так она окрестила его про себя, такое дала ему имя (а какое еще более подходящее имя можно дать в поезде, следующем из Таллинна?) — видимо, считая, что время, отпущенное для первого знакомства, истекло, повернулся и посмотрел ей прямо в глаза, и она не отвела взгляда.

Что несет в себе человеческий взгляд? Что за чудо, что за тайную силу? Почему мы порой так страшимся его, а порою так жаждем? Почему человеческий взгляд может убить, а может возродить к жизни? За один только взгляд господин убивал своего холопа, один только взгляд спасал приговорившего себя к смерти.

Чудо и тайна весь человек. Но самое большое чудо в нем — глаза. Ребенку, только родившемуся, только пришедшему к нам, в этот мир, видящему его еще перевернутым, мы смотрим в глаза, и старику, ушедшему в мир иной, прежде чем закрыть их, мы смотрим в глаза.

Почему человек обманутый просит: «Посмотри мне в глаза», почему человек обманувший, предавший не смотрит, прячет глаза? Слова-то обманные найти можно, сумеешь ли обмануть взглядом?

Есть язык, равно понятный всем, — язык взгляда. Люди разных национальностей, не зная чужого языка, могут понять друг друга с помощью этого великого переводчика, этого толмача человеческих мыслей — взгляда.

Нет ничего точнее языка взгляда, но нет ничего и несовершеннее. Ведь когда мы читаем по глазам чужие мысли, мы никогда не можем быть до конца уверены, что прочли их верно.

Почему все так зыбко и противоречиво? Не потому ли, что душа человека, эта неопределенная субстанция, живет в его глазах? И душа птицы, и рыбы, и зверя. Ведь еще никто со всей определенностью не мог сказать, что такое душа, существует она или нет. Но говорят: душевный человек, бездушный, у него душа хорошая, черная душа. Будто знают, что есть она.

Марина почти физически ощутила упругую материальность его взгляда. А значит, души? Их взгляды (их души?) встретились. И это было так сильно, что Марина не выдержала и отвернулась первая. Но такой миг повторился, и второй, и третий раз…