Предатель. Не отрекаются, любя…. Страница 2

– Вот и наша спящая красавица пришла в себя.

Доброжелательный голос звучит совсем близко. Надо мной склоняется седовласый мужчина, улыбается.

– Не волнуйтесь. Попробуйте поднять голову.

Пытаюсь и не могу. Тело не слушается совсем. Не сразу понимаю, что начинаю плакать.

– Ну-ну, ничего страшного. Скоро наркоз окончательно отойдёт, и всё получится.

Голос такой мягкий, как будто дедушка со мной разговаривает. Надо успокоиться. В конце концов, я окружена специалистами. Выдох-вдох. Всё пройдёт, я смогу. Время тянется. Постепенно возвращается способность двигаться. Осматриваюсь – реанимация. Несколько кроватей занято людьми без сознания. Кто-то также подключён к аппаратам, кто-то просто без сознания. Выдох-вдох. Прибор начинает противно пищать, я чувствую, как сопротивляются лёгкие, когда начинаю дышать самостоятельно. Стучу обручальным кольцом по железному бортику кровати, зову врача.

– Что колотишь? – из ниоткуда выступает недовольная медсестра. Молодая и злая. – Лежи тихо, иначе руки привяжу.

Я, что, в гестапо попала? Откуда такая злость? От беспомощности снова слёзы на глазах, но я с усилием загоняю их обратно. Потерплю. Доброжелательный мужчина приходит почти сразу. Спрашивает, могу ли поднять голову, и, когда делаю это, приказывает выдохнуть. Ощущения неприятные, но, когда убирают трубку, сразу легчает. Скоро вокруг меня собираются врачи, снимают простыню, которой накрыта, и я с ужасом смотрю на забинтованный живот.

– Скажите, что вы ели перед приступом? – спрашивает невысокая полноватая женщина. Честно всё рассказываю, включая бокал вина. Она хмурится.

– Много пьёте?

– Нет. Вообще не пью, только по праздникам.

Куда мне пить? Я из алкоголя только вино и воспринимаю, и то в небольших количествах. О чём и сообщаю. Врач хмурится сильнее.

– У вас реактивный панкреонекроз.

Как будто мне это что-то говорит. Она начинает объяснять, что это означает гниение поджелудочной. Наверное, что-то серьёзное, но о такой болезни впервые слышу. Боли не чувствую совсем, наверное, обезболивающие сильные. Меня оставляют, пытаюсь уснуть, но не могу. Первые сутки тянутся, пытаюсь вспоминать стихи и песни, чтобы не сойти с ума от мыслей. Дети. Как они? Все, наверное, с ума сошли. Тёму пускают утром. Когда он видит меня, глаза влажнеют. Никогда не плакал, и сейчас держится, но явно из последних сил. На моём лице кислородная маска. Улыбаюсь ему, пытаюсь подбодрить.

– Тот ещё видок, да? – спрашиваю слабо. Голос с трудом слушается. Из боков торчат трубки, кажется, они везде.

– Как ты? – только и может вымолвить Тёма.

– Жить буду, – шучу неловко.

Тянутся дни, я сбиваюсь со счёта, сколько тут провела. Мужа периодически сменяет мама, они приходят каждый день, но надолго оставаться нельзя. Сменяются люди на кроватях. Кто-то умирает у меня на глазах. Каждого прихода Тёмы жду, как манны небесной, чувствую, что схожу с ума. Он появляется под вечер, хотя всегда приходил утром. Прячет глаза, мнётся.

– Ась, – начинает с неохотой. – Прости.

– Что случилось? – холодею. Неужели что-то с детьми?!

– Я… Завтра отпуск, и я… Ась, я должен был сдать тур, но кто же знал, что ты так…

– Постой, – обрываю, понимая, куда клонит. – Ты про отпуск? Уже завтра? Я, что, больше недели тут лежу?

– Десять дней. – Он смотрит с незнакомой жалостью.

– Поезжай. – Сглатываю. Да, это логично, не пропадать же отпуску из-за моей болячки. Кто знает, сколько я тут проваляюсь.

– Ты серьёзно?

– Конечно. Отдохни. А мы потом съездим. Мне всё равно на реабилитацию надо будет в какой-нибудь санаторий. Не Занзибар, конечно, но он подождёт.

– Какая ты всё-таки у меня… – склонившись, он нежно целует в лоб. А на утро улетает.

В палату переводят спустя день. Температура за сорок, почти ничего не соображаю, мама постоянно сидит у постели. Вторая операция проходит через десять дней, на этот раз я в палате спустя сутки. Тёма уже должен был вернуться, но его нет. Не звонит, не пишет. В горле у меня теперь торчит трубка, иначе капельницы не поставить. Я постоянно смотрю на дверь, и когда Тёма наконец приходит, улыбаюсь. Тяну к нему руку, он машинально сплетает пальцы. У него – ледяные.

– Как ты? – спрашивает тихо.

– Как видишь, уже лучше. – Ведь правда постепенно начинает легчать. Начиталась про свою болезнь, осознала весь ужас произошедшего и как мне на самом деле повезло. – Как отдохнул? Фотки покажешь?

– Я… – он отворачивается. – Я… Ась, я больше не приду.

– Не поняла.

– Сама посуди! – Тёма начинает говорить громче, раздражается. – Ты теперь инвалидка! Вся разрезанная! Как с такой жить? Представляешь, какие шрамы у тебя останутся? Я так не могу, Ась. Ты не переживай, палату я оплачу, лечение тоже. А потом…

– Ты, что, меня бросаешь? – не верю ушам. Кажется, точно начала сходить с ума.

– Да. – Он всё-таки находит в себе силы посмотреть в глаза. Взгляд чужой, холодный.

– Ты кого-то на курорте встретил? – Это какой-то сюр. В голове не укладывается. Вижу – угадала. Камни на душе укладываются в ровный ряд, выстраивая стену, за которой хочется спрятаться от реальности.

– Уходи, – роняю тяжело. Как будто на десять лет старше стала. Отворачиваюсь, чтобы не видел мои слёзы.

– Ась, прости, – шелестит он и уходит, тихо прикрыв за собой дверь. Только тогда позволяю себе разреветься.

Глава 2

Ася

Невыносимо больно. Не физически, тут как раз справляются лекарства. Не верю, что это происходит со мной. Как он мог меня бросить? Временное помутнение, ошибка. Хорошо, он изменил мне. Нет, не хорошо, но я смогу простить со временем. Когда-нибудь прощу. Но уходить?! Сейчас, когда мне так нужна его поддержка! Мама тоже не верит.

– Он просто запаниковал, с мужиками такое бывает. Сейчас поймёт, как был не прав, и на коленях приползёт.

– Думаешь? – чувствую себя жалкой. Его напугала моя болезнь и шрамы. Это любовь, о которой всё время твердил? Грош цена такой любви, раз в радости ему хорошо стало, а в горе вдруг тяжело. Чем больше об этом думаю, тем больше наполняюсь злостью. Может, эта болезнь – во благо. Она стала лакмусовой бумажкой наших отношений. Всё чаще думаю, что, раз так просто изменил в такое сложное время, значит, это не в первый раз. Сколько раз ездил в командировки? Ведь не один, с командой, в которой конечно были женщины. Он про работу всегда подробно рассказывал, но не помню, чтобы хоть одно женское имя назвал. Предатель.

– Уверена! – Мама всегда его любила и сейчас на его стороне. – Вы двадцать лет в браке. Думаешь, папа мне никогда не изменял? Я делала вид, что не замечаю, так сейчас он у моих ног, как пёс. Вижу, что чувство вины гложет. Вот пусть винится, подарки дарит, на руках носит. А с кем там он когда-то ещё спал… Заразу в дом не притащил, и ладно.

В шоке слушаю эти откровения. Как она может так легко об этом говорить?! Я всегда считала, что их брак – идеал семьи. Они всегда так друг на друга смотрят! Выходит, это ширма? Злюсь, ненавижу, но всё равно постоянно смотрю на дверь и жду.

Постепенно начинаю вставать, расхаживаться. Тяжело, но надо встать на ноги поскорее ради детей. С ними постоянно на связи, но лучше пока не видеть маму в таком состоянии. К постоянным перевязкам отношусь с юмором, смеюсь с врачами над пугливыми стажёрами, которым иногда поручают меня перевязать. Диагноз редкий, живот вскрыли от груди до самого низа, и, когда они видят, на глазах зеленеют. Когда рядом кто-то есть, становится легче. Зря меня в отдельную палату положили, так хотя бы могла с кем-то говорить.

Уже месяц прошёл. Стою в коридоре, смотрю в окно – уже март начался. На ветках липы за окном дрожат капли, искрятся на солнце.

– Красиво. – Ко мне подходит девушка, становится рядом. С бока такая же, как у меня, трубка, на губах улыбка. Красивая такая, добрая. Мне вообще тут на добрых людей везёт.

– Уже весна, – говорю задумчиво.