Крик Ворона (ЛП). Страница 2

Тень выхватывает у меня пистолет. Я пытаюсь вцепиться в его рукав, посмотреть на него, но моя хватка слишком слаба.

Никто, кроме ассасинов «Преисподней» и Аида, не знает о контрактах на убийство. Заказчики не знают, кто выберет контракт. Раз цель не явилась, значит, кто-то подставил меня. Кто-то хочет моей смерти.

Тень отступает. Я слышу искаженные звуки от двух гражданских. Мужчина. Женщина. В их приглушенных французских словах звучит ужас, они говорят о вызове скорой помощи. Полиции.

Черт возьми. Если меня поймают в чужой стране, игра будет окончена.

Я пытаюсь встать. Сбежать...

Гребаная тьма поглощает меня целиком.

Везде пусто.

Дом. Сад. Я.

Я вытаскиваю свое тело из просторной кухни, оставляя суп едва тронутым, и пробираюсь в гигантскую гостиную. Старое дерево скрипит под моими ногами. Мне всегда хотелось починить пол, но какой в этом смысл?

Застиранный ковер едва скрывает трещины в деревянных досках. Стекла высоких окон давно не протирались, создавая призрачные воспоминания и не позволяя свету позднего вечера проникать внутрь.

Мой родовой дом, как и я, погружен в бесконечную тьму. Я начинаю задумываться о том, найдется ли когда-нибудь выход.

Чаще всего я вообще перестаю задаваться этим вопросом. Мой психиатр называет это диссоциацией. Я называю это оцепенением.

Это оцепенение засело во мне так давно, не думаю, что оно когда-нибудь пройдет.

Я не хочу, чтобы оно проходило. Альтернатива разрушительна.

Альтернатива – это забота, а у меня больше нет сил на заботу. Долгие месяцы я была девяностолетней женщиной, запертой в двадцатипятилетнем теле. И как любой девяностолетний старик, жду, когда это просто закончится.

Мое внимание падает на фотографии в рамке у входа, освещенные тусклым светом. Моя грудь сжимается. Невидимые руки проникают в мое сердце, сжимают и лишают воздуха.

Мои пальцы тянутся к рамке, под которой французским почерком мамы написано «Mon trésor, Eloise (Мое сокровище, Элоиза)».

Ее сокровище. Она называла меня своим сокровищем.

На фотографии, сделанной семь лет назад, она широко улыбалась, обнимая меня в день окончания школы. По крайней мере, тогда она могла улыбаться, не выглядя при этом трупом. Она еще могла ходить, говорить и судиться с теми мошенническими страховыми компаниями, которые обманывали ее клиентов.

Потом все пошло кувырком. От неудачных операций до рецидивов и приступов, пока в ее хрупком теле не осталось сил.

Пока ее сердце не остановилось.

Никто больше не называет меня своим сокровищем.

Прошло шесть месяцев после ее смерти, но я до сих пор просыпаюсь с надеждой, что все было кошмаром.

Все, что у меня осталось от мамы, – это застывшие воспоминания. И оцепенение. Бесконечное оцепенение.

Я больше не плачу. Ни мои слезы, ни крики, ни блуждания по коридорам, как бродячий призрак, не могут вернуть ее.

Тихий скулеж привлекает внимание к тому, что кто-то теребит мое длинное летнее платье. Мой пудель, Шарлотта, смотрит на меня огромными темными глазами, а ее серебристый мех отчаянно нуждатся в расческе.

А еще лучше – стрижке и мытье. Я могла забыть о визите к ветеринару. И о встрече с психологом.

Мне нужно собраться. Хотя бы ради Шарлотты.

Улыбаясь, я беру ее крошечное тельце на руки и обнимаю. Она издает маленькие звуки удовлетворения.

Я вздыхаю, прижимаясь к ее меху.

— Я тоже буду скучать по тебе, Шарлотта.

Пора заняться «реальной жизнью».

— Увидимся завтра.

Я усаживаю ее на диван, а когда она не отвечает, перевожу на французский. Сколько бы я ее ни тренировала, она лает в ответ только тогда, когда с ней говорят по-французски.

Я достаю из блокнота листок бумаги и пишу на нем «Шарлотта», затем складываю и опускаю в огромную стеклянную банку, стоящую между рамками для фотографий.

— Напиши хоть что-нибудь, что делает твой день лучше, — это единственный механизм преодоления, который я скрываю от своего психиатра. Мы с мамой занимались этим после смерти моего дедушки.

За шесть месяцев имя Шарлотты – единственное, что я написала.

Я проверяю, чтобы ее миска была полна еды, беру сумку, ключи и направляюсь к входной двери. Поворачиваю голову и смотрю на высокую фигуру дедушки, позирующего на фоне вертолета. Это его старая фотография времен Второй мировой войны.

Он был очень привлекательным. Острая линия челюсти и мечтательные зеленые глаза, которые мы с мамой унаследовали. Папа (прим. перев. – ласковый термин, который во многих культурах часто используется по отношению к дедушке) был очень востребован у дам, но его волновала только его возлюбленная детства. Он женился на моей бабушке и построил для нее этот особняк.

— Je t'aime, Papa (с фр. Люблю тебя, папа), — говорю я. Я всегда говорила ему это, когда выходила на улицу. После его смерти восемь лет назад я сохранила эту привычку, обращаясь к его фотографии.

Папа, мама и я были одной командой. Теперь я совсем одна.

Но, по крайней мере, у меня есть этот дом, в котором хранятся бесконечные воспоминания о них.

Шарлотта следует за мной, пока я не закрываю огромную деревянную дверь с жалобным скрипом. Моя собака продолжает наблюдать за мной через мутное окно. У нее есть возможность выйти на улицу, но обычно она ждет меня внутри.

Запах моря заполняет мои ноздри. На улице солнечно, но все, что я вижу, – серое. Лето – сезон веселья и туризма в нашем южном французском городке, но все, что я чувствую, – это зима.

Мой двухэтажный большой дом стоит на холме, с которого открывается вид на скалистый берег Марсельского моря. Время стерло с него краску, обнажив участки камня. Дубовый лес, ведущий на гору, окружает дом со всех остальных трех сторон.

До ближайшего города – сорок пять минут езды по неухоженным дорогам и бесчисленным поворотам среди густых деревьев. После войны мой дед решил стать затворником от человечества и построил этот особняк как можно дальше от посторонних глаз.

Это также сделало его оторванным от цивилизации.

Единственное, что мой дед правильно подметил в этом месте, – тишина и покой. Кроме волн, разбивающихся о берег, и редких криков чаек, ничто не нарушает мой покой.

Я закрываю ворота, кладу сумку на пассажирское сиденье своего старенького «Рендж Ровера» и выезжаю на каменистую дорогу. Как только доезжаю до города, в него проникают беспорядочные звуки. Люди в летней одежде и шлепанцах толпятся на улицах. Наш город популярен среди других европейских стран, американцев и даже северо-африканцев. Туристы продолжают прибывать сюда, как наводнение. У меня пульсирует в висках. Я увеличиваю громкость радио, чтобы не попасть в хаос.

Я заезжаю на почту, чтобы забрать свои письма. Вернувшись в машину, просматриваю конверты.

Извещение из банка.

Уведомление об отключении воды и электричества, если не оплачу счета в ближайшее время.

Извещение о неоплаченных медицинских расходах мамы.

Оказалось, что мое второе имя – долги. Я погасила все кредиты, связанные с работой, и была вынуждена взять несколько дополнительных кредитов у общественных служб.

Я и глазом не моргнула, когда брала их или, когда закладывала дом в банк. Тогда была надежда, что мама поправится и мы построим нашу жизнь с нуля.

Эта надежда угасала после каждой неудачной операции, пока не померкла вместе с ее смертью.

Еще одно перебирание конвертов приводит к письму, от которого у меня почти останавливается сердце.

Судорожными пальцами я открываю письмо из банка.

Уведомление о конфискации имущества через два месяца, если не погашу свои долги.

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки с такой силой, что во рту появляется медный привкус.

Merde (с фр. Дерьмо).