Гусар (СИ). Страница 14

Комнаты поручика Ржевского выглядели типичным холостяцким жилищем военного: походная кровать, стол с разбросанными бумагами, пара сабель на стене и неизменная семиструнная гитара в углу. Бутылка венгерского вина быстро перекочевала на стол, и её тут же разлили по стаканам.

— Ну, за вас, граф! — поднял свой бокал Ржевский. — За ваш поэтический талант! Ей-богу, я до сих пор под впечатлением. «В голове твоей — пустота да бумага!» Это же гениально!

Все дружно загомонили, наперебой вспоминая лучшие моменты дуэли. Я быстро вошёл в роль и начал импровизировать, рассказывая, что в высших поэтических кругах Петербурга сейчас модно то, что зовётся «ассоциативным анализом». Моя псевдонаучная чушь произвела на них колоссальное впечатление. Впрочем, как и слова «псевдонаучный анализ». Никто ничерта не понял, но прониклись все.

Потом кто-то взял гитару, и полились то заунывные романсы, то лихие гусарские песни. Разговоры перетекли на другие темы: обсуждали нового полкового лекаря-немца, перемывали косточки знакомым барышням из Вильно. Я слушал, поддакивал и вставлял свои «философские» комментарии, которые имели оглушительный успех.

Гусары хохотали и называли меня «Сократом в ментике». Я был для них диковинным зверем, которого они по глупости сначала не оценили. Я с удовольствием играл эту роль. Пожалуй, это настоящая удача, что меня именно в чудаковатого графенка закинуло. Многое простят, многое спишут на природные странности.

Ближе к полуночи Ржевский снова поднял свой стакан. Он посерьёзнел, а затем глянул на меня очень внимательно.

— Знаешь, Бестужев… Мы ведь все считали тебя… ну, не от мира сего. Книжник, философ… А сегодня я рассмотрел твою суть. И знаешь, что увидел? Я увидел гусара. Странного, ни на кого не похожего, но настоящего. В тебе, оказывается, чёрт сидит, да ещё какой! Так вот, я хочу выпить за этого чёрта! За то, чтобы ты, граф, почаще выпускал его на волю из своих пыльных книг! За настоящего Бестужева-Рюмина!

Все дружно закричали «Ура!» и осушили стаканы. В этот момент, окружённый пьяными, шумными, но по-своему искренними людьми, я впервые почувствовал, что нашёл здесь своё место. Я был принят.

Глава 7

Утро не задалось сразу. Голова раскалывалась самым бессовестным образом. Она не просто болела, она гудела так, будто внутри кто-то методично бил в колокол, и каждый удар отдавался гулким эхом в ушах. Я по глупости резко сел на кровати, и комната тут же поплыла, угрожая перевернуться.

— Ах ты ж… — Вырвалось у меня вслух.

Классика жанра. Гусарское похмелье, как выяснилось, ничем не отличалось от последствий удачной вечеринки в Москве — тот же чугунный гул, та же сухость во рту.

Вспышками в памяти пронеслись обрывки вчерашнего вечера: хохот Ржевского, звон стаканов, его громкий тост за «настоящего Бестужева-Рюмина» и моё собственное, пьяное чувство триумфа.

Я это сделал. Я стал своим. Ощущение победы было сладким, но утреннее послевкусие — отвратительно горьким. Как я вообще добрался до дома? Кажется, меня вели под руки…Черт… Надеюсь, с пьяных глаз ничего лишнего не ляпнул…

Дверь тихо скрипнула. В комнату вошёл Захар. Никакой паники, никакого ужаса на лице. Даже непривычно.

Он двигался с деловитой сосредоточенностью, в его руках я увидел небольшой поднос с запотевшим серебряным стаканом. Выражение сосредоточенной физиономии деда было такое, будто это не стакан вовсе, а святой Грааль. У него даже походка изменилась. Он не просто переставлял ноги, он буквально вышагивал, высоко поднимая колени.

— Рассольчику извольте, барин, — произнёс старик. — Голову лечит лучше всякого лекаря. Батюшка ваш только им и поправляется.

Я попытался улыбнуться в ответ. По крайней мере, предполагалось, что это будет улыбка. По-моему, вышел какой-то предсмертный оскал умирающей гиены. Думаю, с голосом сейчас будет такая же беда, если попробую заговорить.

Без лишних слов взял стакан и осушил его залпом. Терпкая, солёная жидкость обожгла горло, но почти мгновенно принесла облегчение. Туман в голове начал рассеиваться. Несомненно народные средства несут в себе сакральные тайны. Народ не дурак, он знает, как лечить старую русскую болезнь — похмелье.

— Спасибо, Захар. Ты мой спаситель, — с трудом выговрил я. Ну точно. Чистая гиена и ее предсмертный хрип.

— Служба, — коротко ответил старик, забирая пустой стакан. — А теперь надобно поторапливаться.

— Стесняюсь спросить, куда? Лично я вообще не опаздываю.

— Кони ждут, — пробурчал слуга с такой интонацией, будто судьба коней в любом их виде волновала его больше собственной судьбы и всяко больше моего здоровья. — Коней почистить надобно, барин, и покормить. А потом, значится, на прогулку верхом отправитесь, ноги им и себе размять. Вольтижировка и фехтование, опять же.

Я почувствовал, как к горлу подкатила тошнота. И дело было вовсе не в похмелье.

Фехтование — куда ни шло. Это я хотя бы представляю. Вольтижировка — я даже слова такого не знаю. Но мне категорически не нравится, как оно звучит. Точно хрень какая-то.

То есть, никакого чилла и отходняков. Тоска-а-а… Вместо того чтобы спать, наслаждаясь в видениях своим триумфом, я должен махать саблей и скакать на лошади, как обезьяна в цирке. Причем, в моем случае есть опасение, что сравнение с обезьяной максимально точное.

Эх… А как хорошо все начиналось…

Я с грустью посмотрел вслед Захару, который так же торжественно, как и заходил, покинул мою комнату.

— Чертов садист… — Тихонько буркнул ему вслед. — Решил меня угробить, походу. Ты гляди, даже завывать стал реже. Видать, настоящее его лицо наружу лезет.

Ну ладно… Примем реальность как неизбежное зло. Вчера было весело. Сегодня — есть расписание, устав и куча обязанностей, о которых, между прочим, по-прежнему не имею ни малейшего понятия.

Я с кряхтением сполз с кровати. Тело ломило, голова немного отошла от вчерашнего, но не полностью. Она уже не собиралась расколоться на части, как перезрелый арбуз, но еще не готова была адекватно мыслить.

Не успел я сделать и пары шагов, как дверь отворилась, в комнату влетел Прошка. В отличие от вечно хмурого Захара, он сиял, будто начищенный пятак. Впрочем, по-моему, это его обычное состояние. Он все время чему-то радуется.

— Доброго утра, Пётр Алексеевич! — фонтанируя счастьем сказал Прохор. — Захар Семёныч велели вам обмундирование для утренних упражнений принести!

В руках слуга аккуратно держал сложенную одежду.

Никакого парадного мундира с золотым шитьём там не обнаружилось. К счастью… Выглядеть расписным пугалом мне не улыбалось. Всё было куда проще и практичнее: суконные, плотно облегающие ноги рейтузы, незатейливая холщовая рубаха и высокие сапоги для верховой езды. То, что нужно для грязной работы в конюшне и последующей муштры.

Прошка разложил вещи на кровати, выскочил из комнаты, но уже через пару минут вернулся обратно. С особой, почти благоговейной осторожностью, он пристроил рядом с одеждой длинный предмет в посеребрённых кожаных ножнах. Саблю.

Я подошёл ближе, собираясь рассмотреть, с чем придётся работать. Это было не стандартное, казённое оружие, которое видел у других офицеров. Эта сабля выглядела иначе. Её эфес, отлитый из тёмного серебра, был выполнен в виде головы сокола, а на перекрестье имелся искусно выгравированный дворянский герб — тот самый, что нашит на моей одежде.

Не в силах сдержать любопытство, я взял оружие в руки. И в тот же миг по телу пробежала странная дрожь. Внутренняя, само собой. Не было такого, чтоб меня затрясло, как от электрического разряда. Нет. Просто где-то в глубине моего естества словно волна мурашек прокатилась.

И вот, что интересно. Я не знал, что делать с этой тяжёлой, смертоносной вещью. Но мои руки… руки графа Бестужева-Рюмина, казалось, вполне понимали, как им действовать. Согласен, звучит так себе, когда у тебя разные части тела живут самостоятельной жизнью. Но тут уж как есть.