Муля, не нервируй… Книга 5 (СИ). Страница 10

— Злой? — спросил я.

— Не знаю. Наверное. Но он всегда злой. Особенно после того, как тебя отстранили от проекта и туда влез Завадский.

— Я схожу к нему, — пообещал я.

— Я бы не советовал идти прямо сейчас, — нервно ответил Козляткин. — Он очень злой. Очень.

— Ну, всё равно, конечно, надо сходить. Надо поговорить.

— Ты давай как-то подумай, что он тебя может спросить, — задумчиво сказал он, уже вставая из-за стола. — И сходи. Только осторожно там… сам понимаешь…

Я кивнул. Встал. Хотел было уйти, но вдруг он добавил:

— Ты ведь знаешь, Муля… он мог бы тебя защитить. Если бы захотел. Просто ему тогда выгоднее было промолчать.

Я только плотнее сжал зубы. Мне не нужно было большего. Я и так всё понял.

И всё же я решил сходить к Большакову.

Когда я уже выходил из кабинета Козляткина, его секретарь, который опоздал на несколько минут и поэтому не успел воспрепятствовать мне проникнуть к Козляткину, посмотрел на меня с уважительной ненавистью. Я ему подмигнул и направился к Большакову.

Изольда Мстиславовна была расстроена. Это видно было по поникшим плечам, по отсутствию блеска в строгом пенсне.

— Что случилось? — спросил я.

— Ах, Муля, ты даже не представляешь! — прошелестела она, — сегодня за ночь у кориантеса облетели все листья! А ведь я даже не представляю, что могло произойти! Он стоит отдельно от всех остальных цветов. Форточку я не открывала. Ума не приложу! Будет ужасно, если он погибнет!

— Не отчаивайтесь, — попытался успокоить старушку я, — у нас есть два варианта. Первый — я могу спросить у Анны Васильевны, что случилось. Может быть она знает. Всё-таки столько лет занимается ним. И ещё можно сделать запрос в научный институт. Должны же быть какие-то заведения, где сидят лучшие ботаники страны и рассматривают пестики и тычинки…

— Муля! Ты гений! — обрадованно всплеснула руками Изольда Мстиславовна, — я прямо сейчас этим и займусь!

Она схватила телефон и пододвинула его к себе поближе.

— А Иван Григорьевич у себя? — торопливо спросил я, пока она не занялась кориантесом. А то потом не допросишься.

— Здравствуйте, Иван Григорьевич, — сказал я, глядя на хозяина кабинета.

Большой человек сидел за покрытым зелёным сукном столом и читал какие-то документы. Он был хмурый и сердитый — это было видно по его лицу, по сжатым губам, по тому, как он даже не поднял на меня взгляд.

Любой другой при виде сердитого начальника сразу бы почувствовал внутренний холодок. Но мне было не привыкать разговаривать с «большими» людьми в моменты их плохого настроения. Поэтому я спокойно посмотрел на Большакова и продолжил:

— Иван Григорьевич, мне сказали, что вы несколько раз спрашивали обо мне, хотели меня увидеть… И вот я здесь.

Большаков медленно поднял голову и вперил в меня пристальный взгляд — сердитый, недобрый, как будто пытались разглядеть во мне не просто человека, а предателя.

— Бубнов, — свирепо сказал он, — что-то я в последнее время не вижу тебя на рабочем месте. Почему это ты во время рабочего дня где-то шляешься?

Я посмотрел на него и спокойно ответил:

— Иван Григорьевич, вы же прекрасно знаете, что я болел.

— Ты болел всего две недели, — взорвался он, — а остальные дни ты не болел! Ты прогулял!

Он ударил кулаком по столу, так что несколько листов перед ним взметнулись в воздух.

— Ты что творишь, Бубнов⁈ Ты что делаешь⁈ Ты меня под монастырь решил подвести⁈

Он кричал и кричал, а я молча слушал. Ждал, пока он выпустит пар. Я знал этот прием: если не перебивать, то рано или поздно человек сам выдохнется, и тогда уже можно будет говорить по-настоящему.

— Бубнов, как ты мог? Как ты мог так поступить со мной и с нашим проектом? Вот почему ты Завадскому не передал все документы? Где сценарий⁈ На каком основании ты меняешь решение, принятое сверху? Ты… ты кто такой, Бубнов? Ты кем себя возомнил?

Когда он сделал паузу, я ответил:

— Отвечаю по существу, Иван Григорьевич. Во-первых, я не уполномочен писать сценарии. Это не входит в мои профессиональные обязанности согласно должностной инструкции. И тем более я не уполномочен передавать труды своей интеллектуальной собственности посторонним лицам.

— Да что ты мне говоришь! — снова заорал Большаков. — Что ты здесь паясничаешь? Ты клоун или сотрудник?

— Я сотрудник, — спокойно ответил я. — Хотя считаю себя сейчас клоуном.

— Ты почему Завадскому не отдал весь сценарий?

— А с какой стати я должен был ему это делать? — зло спросил я. — Мы с вами договорились: я даю вам компромат на Александрова — вы помогаете мне с проектом. Компромат вы получили?

— Получил, — как от лимона скривился Большаков, но больше ничего не добавтил.

— А вот я за это ничего не получил. Квартиру отдали Козляткину. Начальницу поставили новую. Ни премий, ни благодарностей — лично мне ничего. А то, что я ради этого компромата получил удар по голове, что нанесли вред моему здоровью, что я лежал в больнице — за это мне что, никаких поощрений не положено?

Большаков скривился и не ответил.

— Как-то неправильно мы с вами, Иван Григорьевич, понимаем вопросы сотрудничества. Это не сотрудничество. Это использование одного человека для хотелок другого. В такие игры я играть не собираюсь.

— Это не игры, — буркнул Большаков.

— Я уже сегодня говорил с Козляткиным, — сказал я, — и сейчас повторяю вам: я написал заявление об увольнении. Отработаю эти две недели — и только вы меня и видели.

— Погоди, Муля… — сразу пошёл он на попятную. — Давай не будем горячиться. Давай подумаем и найдём компромиссный вариант.

— Я знаю, что ты обижен, и даже в чем-то понимаю тебя, — продолжил Большаков ужен мягче. — Но и ты должен понять: Завадский — очень грамотный режиссёр. Один из лучших. Если бы ты видел, какой фильм снял Эйзенштейн об «Иване Грозном»… Там были карикатуры, а не актеры. Не накрашенные, с красными губами, чёрными глазами… Не мужики, а бабы. Отвратительно. Я столько стыда натерпелся перед Иосифом Виссарионовичем. А ведь финансирование туда бахнули очень большое. А в результате — ерунда. Зато Александров сиял, как пятак.

Я хмыкнул. Тот фильм я прекрасно помнил. И ещё всегда удивлялся, насколько он ерундово снят. А Фаина Георгиевна всё страдала, что её роль отдали Бирман.

— Вот представь, что этот проект попал к нему, к Эйнзейштейну, — между тем сказал Большаков. — Нет, я этого допустить не могу. А у Завадского всё традиционно, всё аккуратно.

— Иван Григорьевич, — тихо сказал я, — мы же договаривались: режиссёром с югославской стороны будет Йоже Гале, а с нашей стороны — актёры первого плана: Михаил Пуговкин, Рина Зелёная и Фаина Георгиевна. Все остальные — югославы. Ну, может быть, ещё две-три роли наши.

Большаков вздохнул.

— В том-то и суть проекта. — продолжил я, — А теперь вы ломаете всю структуру. Более того, мы «Зауряд-врач» писали специально под этих трех актеров. Теперь вы хотите ломать полностью сюжетные арки, характеры персонажей, чтобы переписать под кого-то другого. И мы прекрасно с вами знаем, что Завадский хочет туда воткнуть опять свою Веру Марецкую. Это будет ерунда. Проект просто сольётся. Она не сможет сыграть такую характерную роли, как играют Раневская или Зелёная.

Мой спич явно произвёл на Большакова совсем не то впечатление, на которое я рассчитывал. Он смотрел на меня так, как я говорил на иностранном языке. Как будто я не аргументировал, а просто пожаловался. И я понял: ему не нужны объяснения. Ему нужен исполнитель. Тот, кто сделала, что увидел. Без вопросов. Без обид. Без мыслей.

А я так не хотел.

Он сидел за столом, слушал и как будто не слышал меня. Или просто сделал вид, что не слышит. Пальцы его постукивали по деревянной крышке, взгляд опустился на документы, которые, я был уверен — он не читает.

— Ты всё это говоришь, — сказал он наконец, — потому что обижен. Какая-то детская обида, не достойная советского труженика! Комсомольца! Но ты подумай трезво. В кино нет места личным обидам. Кино — дело государственное. Нам нужен результат. А кто будет играть — вопрос второстепенный.