Дочь самурая. Страница 25

Часто в пятницу вечером нам позволяли устраивать японские представления. Мы приносили яркие нательные рубахи в виде кимоно — а это самая пёстрая часть японского костюма — и развешивали в комнате на манер тех пологов, с гербами, в широкую полоску, которые воины древности растягивали в биваках; длинные изогнутые завесы покачивались. Потом мы заимствовали друг у друга наряды и изображали живые картины или известных людей. Порою кто-нибудь из учениц дерзал выбрать учительницу — непременно любимую — и изящно её спародировать. Иногда мы показывали исторические драмы — исключительно пантомимой, без текста. Роли с текстом считались неженственными и бесстыдными. Мужчины играли женские роли даже в театрах, поскольку наша сцена в ту пору недалеко ушла от эпохи, когда актёров называли попрошайками с берега [47] .

Учительницы неизменно присутствовали на наших спектаклях, смеялись, аплодировали, нахваливали нашу игру так охотно и непосредственно, будто были нашими сверстницами. Во время представления учительницы обычно шили, вязали или — самое интересное в той замечательной школе — штопали чулки.

И всё же, несмотря на то что в школе мне нравилось всё больше, одна вещь не давала мне покоя. Ни в школе, ни близ дома Сато не было буддийского храма. Разумеется, в школьной часовне по утрам читали молитвы, очень красивые и торжественные. На этих богослужениях я всегда чувствовала себя так, словно нахожусь в храме. Но мне недоставало домашнего тепла наших семейных сборищ в тихой комнате досточтимой бабушки, где в святилище горели свечи и вился дымок благовоний, недоставало ощущения, что наши пращуры рядом и оберегают нас. Вот чего мне не хватало больше всего. И тем горше мне делалось от осознания, что я не могу принять участие в памятной службе, которую проводили двадцать девятого числа каждого месяца, в дату смерти отца.

Перед моим отъездом матушка дала мне настоящую святыню — посмертное имя моего отца, которое мой многоуважаемый учитель-монах написал на особой бумаге. Прежде я всюду носила с собой эту бумагу, но с тех пор, как поселилась в пансионе, меня не оставляло смутное чувство, что хранить эту святыню там — кощунство по отношению к священному имени и неучтивость по отношению к школе, ведь, получается, я привнесла примету старины в атмосферу, целиком принадлежащую современности. Я терзалась сомнениями.

Как-то раз в выходные я отправилась навестить госпожу Сато. Было двадцать девятое число. Мы шили, наши подушки лежали у самых дверей, выходящих в сад. Я задумалась, оставив работу, устремила невидящий взгляд на выложенную камнями дорожку, которая бежала меж двух холмиков, огибала большой каменный фонарь и скрывалась в рощице низкорослых деревьев.

— О чём задумалась, О-Эцу-сан? — спросила госпожа Сато. — Тебя что-то тревожит?

Я обернулась к ней и прочла в её взгляде искреннюю заботу. Быть может, под влиянием школы я сделалась менее скрытной. Во всяком случае, я рассказала госпоже Сато о своём затруднении.

Госпожа Сато немедля проявила участие.

— К моему стыду, святилища у нас нет, — сказала она, — и я даже не могу оправдаться тем, что мы якобы христиане. Мы не принадлежим ни к одной религии. В последнее время стало модно подражать западному образу жизни, поэтому у нас и нет домашнего святилища. Но оно есть в домике монахини в глубине сада.

— В домике монахини в глубине сада! — повторила я изумлённо.

Госпожа Сато объяснила, что некогда земля, на которой стоит их дом, принадлежала древнему храму, там служила монахиня, но из-за житейских перипетий храм обнищал. Землю продали майору Сато с условием, что крытую соломой хижину, где некогда обитал храмовый служка, сносить не будут и позволят остаться в ней очень старой и очень добродетельной монахине, желавшей дожить в любимом месте.

В тот вечер мы отправились в гости к монахине, прошли по дорожке из камней между холмиков, обошли каменный фонарь и увидели сквозь листву домик в окружении невысокой живой изгороди. За бумажными дверями теплилась свеча, слышался привычный моему уху слабый стук деревянного барабана и негромкий буддийский напев. Я понурила голову и в темноте прослезилась от тоски по дому.

Госпожа Сато открыла простую бамбуковую калитку.

— Прошу прощения, можно войти? — кротко спросила она.

Пение смолкло. Дверь отодвинули, и нас радушно приветствовала добрая старушка в сером хлопковом одеянии.

Комната была обставлена очень просто, не считая изящного храмового святилища, лакированного, позолоченного. Святилище потемнело от времени и непрестанно курящихся благовоний. Пред золочёным Буддой лежала стопка потрёпанных книжечек с сутрами и маленький деревянный барабан, стук которого мы слышали.

Монахиня была кроткая и милая, как моя бабушка; я, не смущаясь, объяснила ей моё затруднение и показала бумагу со священным именем. Монахиня благоговейно поднесла её ко лбу, затем отнесла в святилище и положила пред Буддой. Мы провели простое богослужение — вроде тех, какие некогда устраивали дома, в комнате досточтимой бабушки, — и я оставила драгоценную бумагу храниться в её святилище. Отныне в последнюю пятницу каждого месяца я навещала благочестивую монахиню, слушала, как она негромко поёт молитвы в память о дне смерти моего отца.

Глава XIV. Учёба

Часы наших занятий делились в равных долях между предметами японскими и английскими, но поскольку в предметах японских я наторела, то налегала на английские. Мои познания в языке были весьма ограниченны. Я умела читать, немного писать, но изъяснялась невразумительно. При этом я прочла некоторое количество переводов английской литературы и, что самое ценное, почерпнула кое-какие, пусть разрозненные, познания из книг, которые отец привозил мне из столицы, когда я была ещё маленькой. Это были переводы, составленные из различных источников и опубликованные одним из прогрессивных токийских издательств.

Не знаю, кто придумал перевести и опубликовать эти десять бумажных книжечек, но, кто бы он ни был, я навек ему благодарна. Они стали первыми лучами света, открывшими моему пытливому уму чудеса западного мира, благодаря им я обрела бессчётное множество прочих друзей и спутников, которые в дальнейшем подарили мне столько познаний и счастья, что я уже не представляю, как жила бы без них. Как ясно я помню день, когда их привезли! Отец уехал в столицу — одна из его поездок поры «окон в будущее».

Поездки в Токио неизменно становились важным событием нашей жизни, ведь отец привозил из них не только дивные истории о путешествии, но и диковинные, прекрасные подарки. Матушка сообщила, что он прибудет домой к вечеру, и я весь день просидела на крыльце, наблюдая, как медленно удлиняются тени садовых деревьев. Я поставила гэта на камень у края самой длинной тени и переставляла их с камня на камень следом за солнцем. Наверное, мне казалось, что так я сумею ускорить его движение и косая тень станет длинной прямой линией, предвестьем заката.

Наконец — наконец! — не успела тень выпрямиться, как я поспешно схватила гэта и с топотом пробежала по камням, заслышав у ворот крик рикши «Окаэри!» [48] . Я не помнила себя от радости, и сейчас мне даже немного неудобно, когда я вспоминаю, как неловко сунула гэта в аккуратную ячейку для обуви в шкафу прихожей.

В следующее мгновение мужчины, потные, смеющиеся, подошли к двери, где собрались все мы, слуги и домочадцы, и, глубоко поклонившись, трепетали от радости и волнения, — но, разумеется, приветствовали прибывших как положено. Едва я исполнила долг, как отец подхватил меня на руки и мы пошли к досточтимой бабушке, единственной из семьи, кому дозволялось прихода хозяина дома дожидаться в своей комнате.

Тот день стал одной из вех моей жизни, поскольку книги были самыми чудесными и прекрасными из всех вещей, которые приносили в ивовых шкатулках на своих плечах слуги. Я вижу их как сейчас. Перехваченные шёлковым шнурком десять маленьких книжечек на жёсткой японской бумаге, озаглавленные «Повести западных морей». В книги вошли фрагменты из «Всемирной истории» Питера Парли, «Нэшнл ридер», «Уилсонз ридерз», масса коротких стихотворений и рассказов английских классиков.