Дочь самурая. Страница 23

Мы спустились с горы, миновали несколько пещерных святилищ. В одном мерцал горящий светильник. Я вспомнила пещеры отшельников в Этиго. Я впервые уехала так далеко от дома, впервые увидела столько нового, непривычного. Однако на каждом шагу что-нибудь напоминало мне о доме. Быть может, и в Америке будет так?

Однажды после дождя, когда возница остановился опустить верх моей рикши, вдруг засияло солнце, и я увидела, что высоко на склоне горы, на фоне зелёной листвы белеет огромный иероглиф дай — по-японски это значит «большой». Казалось, его написали кистью, но Дзия — он уже бывал здесь — пояснил, что иероглиф сделан из веток бамбука, на которые паломники, приходящие в храм на вершине горы, повязывают бумажки с молитвами.

Неподалёку от храма была простая деревенька, где жила Миё, сестра Дзии; мы заночевали у неё. Место было странное, нечто вроде дешёвой гостиницы для крестьян. Миё, её сын и его жена встретили нас на пороге низкими поклонами и возгласами радости и удивления. Широкие двери вели в просторную комнату с глиняным полом. В углу стояли деревянные бочки с ободьями, с закоптелого потолка свисал пухлый мешок с зерном, здесь же были горы лепёшек моти, сушёной рыбы, бамбуковых корзин со всевозможной провизией.

Мы прошли мимо беседующих паломников — они как раз спустились с горы, — прошли по каменным плитам садика и оказались в комнатах, где жила Миё. Там царила чистота, однако бумажные двери-сёдзи были в заплатках, татами пожелтели от времени, их матерчатая кайма протёрлась до дыр. Должно быть, Миё жилось туго; нрава она была независимого, некогда бросила бестолкового мужа и в одиночку вырастила четверых детей. Разумеется, так поступают только люди низшего сословия, но Миё была смелая, как мужчина, а поскольку родителей у её мужа не было, ей удалось на законных основаниях оставить детей себе.

Миё служила у нас, когда мой брат был ещё маленький, и растрогалась до слёз, увидев «юного господина». Она принялась хлопотать, то и дело бегала на кухню, топоча босыми ногами по циновкам, и надевала сандалии всякий раз, как переступала порог. Миё принесла нам лучшее, что у неё было, постоянно кланялась и извинялась. Ей было очень неловко, что у неё только деревянные подносы без ножек, она никогда не видела, чтобы мой брат ел с такого подноса. Когда она жила в нашем доме, ему даже лепёшку подавали на лакированном подносе с высокими ножками, точь-в-точь как отцу. Но Миё проявила смекалку: принесла отделанное медью ведёрко для риса и, часто кланяясь и восклицая «Простите, досточтимый господин!», поставила на него поднос. Брат со смехом сказал: «Подобных почестей не удостаивался и сёгун!»

Мы засиделись допоздна и очень интересно провели время. Брат рассказывал о прошлом, о нашем доме, причём много такого, о чём я не знала, и мне казалось, будто я читаю старую книгу, которая мне смутно знакома. Я никогда ещё не видела его таким оживлённым и непринуждённым, как в тот вечер. Миё то со смехом, то со слезами забрасывала брата вопросами, тараторила и сама себя всё время перебивала. Она рассказывала брату о каком-то случае из его детства, как он вдруг спросил:

— А что же стало с мужем, которого ты выбрала сама?

Вопрос, по-моему, слишком жестокий, но Миё спокойно ответила:

— Молодой господин, «ржавчину со своего меча можно отчистить только собственными усилиями». Я до сих пор расплачиваюсь за свою ошибку.

Она печально подошла к большому сундуку и достала креповый лиловый платок с нашим гербом; в платок было что-то завёрнуто. Миё угрюмо развернула платок и показала нам парчовый мешочек: в такие мешочки дети кладут написанные на бумаге благословения, которые дают им священнослужители. Золотые нити протёрлись, тяжёлый алый шнурок растрепался от старости.

Миё почтительно приложила мешочек ко лбу.

— Его дала мне досточтимая госпожа, — сказала она моему брату, — в ту ночь, когда позволила мне и моему возлюбленному уйти через водяные врата [45] . В мешочке лежали прямоугольные серебряные монеты — всё, что мне было нужно.

— А, помню! — оживлённо воскликнул брат. — Я тогда был мальчишкой. Было темно, но я видел, как она в одиночку, с фонариком возвращается из сада. Но тогда я не понял, что это значит.

Миё, помявшись, продолжала рассказ.

На службу в наш дом она поступила совсем юной и, как сестра Дзии, верного слуги моего отца, пользовалась большой свободой. В неё влюбился парнишка, он тоже служил в нашем доме. В ту пору завести отношения без приличествующих формальностей считалось тяжким проступком для молодых людей любого сословия, а в доме самурая — чёрным позором для всего дома. Провинившихся изгоняли через водяные врата — ворота из кустарника, устроенные надо рвом, ими никто никогда не пользовался, кроме эта. Изгоняли прилюдно, и провинившиеся становились париями. Несказанно жестокая кара, но в прежние дни принимали суровые меры, дабы впредь никто не нарушил закон.

Мать всегда исправно соблюдала все законы, связанные с домом, однако избавила Миё от прилюдного позора, отпустив влюблённых тишком, в полночь, своими руками распахнула перед ними ворота. Правду никто не узнал.

— Говорят, — сказала Миё, — будто боги очищают души тех, кто проходит сквозь водяные врата, но даже тогда наказания не избежать. Я поплатилась за свой проступок, но досточтимая госпожа Инагаки по небесной своей доброте избавила моих детей от позора.

Мы замолчали. Чуть погодя брат молвил с горечью:

— Досточтимая госпожа Инагаки проявила куда больше милосердия к слугам своего дома, чем к своему единственному сыну.

Брат раздражённо оттолкнул свою подушку и отрывисто пожелал нам спокойной ночи.

Наутро наша дорога вилась по берегу горного ручья, что с трудом пробирался сквозь овраги с отвесными склонами и оканчивался водопадом, стремительно низвергавшимся в широкую мелкую реку, через которую, орудуя шестами, нас перевезли работники. На этой реке некогда разыгрались события одной из самых увлекательных историй Дзии. Во время очередной спешной поездки в Токио отец обнаружил, что река разлилась, велел работникам поставить паланкин на помост и перенести на головах через бурные волны на другой берег. Один слуга утонул.

Наши рикши катили далее, я же размышляла о том, как часто отец ездил по этой дороге среди роскоши и великолепия старой Японии, и вот теперь два его любимых ребёнка, старший сын и младшая дочь, следуют той же дорогой в нанятых рикшах, в простом платье, без слуг, не считая страдающего одышкой старого работника, который ведёт вьючную лошадь. До чего же всё это странно.

Наконец мы прибыли в Такасаки, откуда ходил в столицу знаменитый «сухопутный пароход». Я впервые увидела поезд. Мне показалось, он состоит из вереницы комнаток, в каждой узкая дверца, открывавшаяся на платформу.

День клонился к закату, и я так устала, что почти ничего не запомнила, кроме выговора от брата: полагая, что я вхожу в нечто вроде дома, я оставила гэта на платформе. Перед самым отправлением их протянул нам в окно служащий, в чьи обязанности входило собирать с платформы всю обувь, пока поезд ещё не ушёл. Я немедля уснула и проснулась уже в Токио.

Глава XIII. Иностранцы

Мои токийские родственники поселили меня у себя и записали в прославленную школу для девочек, где английский преподавал человек, учившийся в Англии. В этой школе я отзанималась несколько месяцев, но брат мой был недоволен. От девочек требовалось уделять массу внимания премудростям этикета и женским умениям, а поскольку дядюшка жил в роскошном особняке, пустячные церемонии отнимали у меня едва ли не всё внешкольное время. Брат заявил, что от такого образования не будет проку, как не было и от того, которое получил он сам, и, поскольку мне предстоит жить в Америке, необходимо выучиться чему-то полезному.

И вновь моего бедного брата не понял никто из родственников — оттого, что он упрямо противился всем советам, но в конце концов старинный друг нашего отца, майор Сато, предложил миссионерскую школу, которую посещала его жена и которая считалась лучшей школой для девочек с точки зрения изучения английского. Брату это пришлось по душе, а поскольку по правилам этой школы у каждой ученицы должен быть опекун из местных, майор Сато взял эту обязанность на себя; условились, что несколько недель, до начала следующего семестра, я поживу у них в доме. Жена майора Сато была женщина тихая, кроткая, однако за скромностью её манер ощущалась недюжинная сила характера. Дочерей у неё не было, и она приняла меня как родную, с бесконечной добротой научила меня многим полезным вещам.