Дочь самурая. Страница 20

Глава XI. Моё первое путешествие

Та зима в Нагаоке, как обычно, выдалась долгой. Пять месяцев мы не видели ничего, кроме снега. Ранней весной наши токийские родственники написали нам, что устроили меня в школу. С той минуты я с нетерпением ждала, когда же сойдут лавины и по горным дорогам можно будет проехать без угрозы для жизни: ведь тогда брат сразу же отвезёт меня в столицу.

Наконец дамбы [36] высохли — там снег всегда таял раньше всего, — и на прощанье мы с моими подружками из Нагаоки отправились на пикник собирать первую зелень. Солнечным утром наша компания, повязав на голову лиловые платки [37] и надев яркие юбки и нижние кимоно [38] , усыпала склоны дамбы, у каждой девушки была с собой корзинка и бамбуковый нож; наш смех и весёлые крики звенели в воздухе, мы бегали по берегам каналов, соревновались, кто больше соберёт разной зелени. Впоследствии я часто вспоминала тот день как последний счастливый день моей девичьей домашней жизни.

Наконец почтальоны донесли, что все снежные утёсы, нависавшие над дорогами, обрушились и склоны свободны от снега. Вскоре настал день отъезда. Радость мешалась в моём сердце с печалью, слёзы туманили взор; я попрощалась с матушкой и досточтимой бабушкой, и Иси усадила меня в рикшу. Две наши повозки и лошадь с поклажей — её вёл под уздцы работник — миновали наших друзей (выстроившись в два ряда, они кланялись нам на прощанье) и отправились в восьмидневное путешествие в Токио.

Большую часть пути мы проделали в рикшах, меняли их от города к городу, но иногда ехали верхом. Седло у меня было высокое, формой напоминавшее короб; брат и работник приладили на спину моей лошади двойную корзину и закрепили верёвками. С одной стороны сидела я, с другой крепился багаж. Когда мы поднимались по крутым и извилистым горным дорогам, я могла, наклонившись в седле, любоваться рыбацкими деревнями вдали, на побережье. Но куда интереснее было по пути смотреть на расположенные за глубокой долиной пологие холмы с рисовыми террасами, участками необычной формы, напоминавшими узором кашаю, шёлковое одеяние буддийского монаха. В каждой деревушке с крытыми соломой хижинами было синтоистское святилище, установленное высоко среди деревьев, а в низине подле ручья крутилось большое узкое колесо рисовой мельницы. День был такой ясный, что я видела, как неуклюже кивает головой буйвол, влекущий деревянный плуг по бороздам рисового поля, я даже видела алый цветок меж складками полотенца, которым повязал голову шагавший за буйволом работник. В те дни украшать себя живыми цветами было не принято, их приносили разве что мёртвым, и я догадалась, что работник отнесёт цветок домой, в святилище. Интересно, какой у него дом.

Кажется, на третий день пути я осознала, что мы покинули снежную провинцию. В городках над тротуарами не было навесов, а на соломенные крыши домов не клали тяжёлые камни, чтобы уберечь от лавины. Да и дома здесь были непривычно голыми, как лицо замужней женщины, которая только что сбрила брови. Но всё-таки снега ещё виднелись вдали; обходя гору Мёко, мы заметили немало снежных участков и заносов. Рикши сказали нам, что снег здесь лежит до июля.

— А с вершины, — добавил мой брат, — видна Фудзи-сан…

С замиранием сердца я повернула голову: мне на миг показалось — такая глупость! — что я возле священной горы, которую и не чаяла увидеть своими глазами. Но брат добавил: «…и тогда, если повернуться и посмотреть в противоположную сторону, увидишь равнины Этиго».

Душу мою наполнил глубокий и пылкий трепет.

— Мы так далеко от дома, — ответила я еле слышно.

Брат скользнул взглядом по моему угрюмому лицу и рассмеялся.

— А если посмотришь вдаль, за Этиго, увидишь остров Садо. И если Мацуо не оправдает твоих надежд, вот тебе мой совет.

И брат весело пропел старинную песенку:

Меня поразило, что брат осмелился спеть песню простых слуг, и вдвойне поразило, что он позволяет себе шутить серьёзными вещами, и когда наши рикши продолжили путь, лицо моё оставалось таким же угрюмым.

Некогда на остров Садо высылали преступников; простые люди считали его краем света. Эта шуточная песенка, популярная у крестьянских девушек, — угроза подарить неугодному ухажёру не хакама, обычный дар невесты жениху, а одежды каторжника; девушка как бы говорит: «Я молю богов отправить немилого по бурному морю на край света».

Пятую ночь мы провели в Нагано, в храме Дзэнкодзи, там жила монахиня из императорской семьи [40] , под чьей высоко поднятой бритвой я много лет назад шагала в толпе нарядно одетых девочек на буддийской церемонии пострига.

Наутро мы тронулись в путь, но вскоре брат остановился и, дождавшись, пока мой рикша приблизится, спросил:

— Эцубо, а когда тебя передумали отдавать в монахини?

— Не знаю, а что? — удивилась я.

Брат насмешливо хмыкнул и поехал дальше, оставив меня в задумчивости и молчании.

Я ответила ему правду: я действительно этого не знала. Я всегда воспринимала своё обучение как само собой разумеющееся и не задумывалась о результате. Но братнин смешок меня озадачил, и пока повозка моя катилась по горной дороге, я задумалась о многом и, кажется, догадалась, в чём дело. Я знала, что отец никогда не одобрял, чтобы меня готовили к монашеству, хоть и вынужден был уступить желанию досточтимой бабушки, но после печального отъезда брата отец негласно начал обучать меня тому, что может мне пригодиться, если я стану его преемницей, и досточтимая бабушка, видимо, всем сердцем жалея своего гордого сына, чьи надежды оказались разбиты, смирилась, отказалась от заветной мечты, и о замыслах отдать меня в монастырь позабыли.

В провинции Синано, примерно в часе езды от Нагано, мой рикша указал на невысокую, покрытую лесом гору за рекой.

— Это Обацуяма [41] , — пояснил он.

И я тут же вспомнила историю о материнской любви, которую рассказывала мне Иси. Давным-давно у подножия этой горы жил бедный земледелец и его вдовая старуха мать. Принадлежавший им клочок земли обеспечивал их пищей, и жили они хоть и бедно, однако мирно и счастливо.

В ту пору провинцией Синано владел деспотичный правитель: он, хоть и был храбрый воин, боялся всего, что напоминало ему о слабеющем здоровье и силе. И поэтому он издал жестокий указ. Всей провинции было строго-настрого велено немедленно отправить стариков на верную смерть.

Время тогда было варварское, жестокое, и обычай бросать стариков умирать был в ходу. Но это не был закон, и многие беспомощные старики жили столько, сколько им отведено, дома, в радушии и уюте. Бедный земледелец питал к старухе матери любовь и нежное почтение, и указ наполнил его душу печалью. Но ослушаться даймё никому в голову не приходило, и молодой человек, вздыхая горько и глубоко, приготовился к тому, что в ту пору считалось самой лёгкой из смертей.

На закате, окончив дневные труды, он взял меру нешлифованного риса, главной пищи бедняков, сварил, высушил, завязал в платок, повесил узел себе на шею вместе с бутылью из тыквы, полной прохладной пресной воды. Потом взвалил беспомощную мать к себе на закорки и начал трудное восхождение на гору.

Дорога была долгая и крутая. Молодой человек, не останавливаясь, брёл вперёд, тени сгущались, наконец над вершиной горы взошла ясная круглая луна и с жалостью глянула сквозь ветви деревьев на несчастного крестьянина, который с трудом тащился вперёд, склонив голову от усталости. Узкую дорожку пересекало множество тропок, протоптанных охотниками и дровосеками. Порой тропки превращались в настоящий лабиринт, но молодой человек не обращал на них внимания. Какая разница, по какой идти, по той или этой. Он бездумно шагал всё дальше и дальше к голой вершине горы, которую ныне зовут Обацуямой, — «гора, где оставляют стариков».