Кровавый год (СИ). Страница 4

— Государь, Максимова! — оторвал меня от размышлений голос Почиталина.

— Зови!

Вошла Мария — такая же бледная и с заплаканными глазами, как и мои девушки. Сговорились они что ли? Тоже беременная⁇

— Что с моими женщинами, Маша? Говори все, как есть.

— У обеих пятый месяц, — просто ответила мне Максимова, сразу догадавшись, о чем спрашиваю и вознеся меня на вершину гордости и счастья.

Я возликовал, но тут же забеспокоился.

— Отчего ты такая напряженная? У кого-то из них беременность опасно протекает? Кто? Августа? Агата?

— Все с ними хорошо. У Августы чуть хуже, ее мутит сильно. А Агата, с ней все хорошо. Бедра широкие, роды не должны пройти с осложнениями.

— Но я же вижу, что тебя что-то сильно беспокоит! — надавил я. — Глаза заплаканы, сама не своя, взор прячешь. В чем дело? Сама непраздна? Так радоваться надо!

Максимова тяжело вздохнула. Набрала полную грудь воздуха, но вместо слов жалобно всхлипнула. Она вытащила из кружевного рукава скрученные листки и молча протянула их мне.

Я пробежал их глазами и почувствовал, как подкосились ноги. Говорят, Бог любит Троицу. Небеса сегодня трижды решили потрясти меня до основания. Никогда уже мой мир не будет прежним. Никогда.

Передо мной лежало письмо Ожешко, в котором мой генерал, вхожий в самый ближний круг, обласканный, не раз награжденный, боевой офицер, контуженный при штурме Кенигсберга, предлагал своей невесте сбежать из Петербурга и даже из самой России. Он отпросился из своей дивизии на лечение в Ригу. Звал Машу туда. Иностранных купеческих судов в порту на Западной Двине хватало. Скрытно отплыть на одном из них труда не составляло.

— Почему? — спросил я внезапно севшим голосом.

Максимова мгновение поколебалась. По ее выражению лица я понял, что сюрпризы на сегодня не закончились. Она правильно поняла мой вопрос: я спрашивал не о причинах ее признания, а о мотивах для побега у Анджея.

Мария внезапно приняла решение. Побледнев еще больше, она вынула из рукава новый листок — гораздо тоньше, на рисовой бумаге и заполненный непонятными знаками. Шифрованное послание! Боже, Ожешко — шпион! Тот самый! О котором мне говорил Шешковский. На всякий случай решил удостовериться.

— Кому предназначалась эта бумага?

Максимова склонила голову, стиснула руки, крепко переплетя пальцы.

— Маша, ничего не бойся. Ты поступила правильно, придя ко мне.

— Я догадалась. Эта бумажка, — она бросила презрительный взгляд на шифровку, — была запечатана в маленький конверт. И Анджей попросил передать его жене французского посланника, которая меня посещает по вопросам женского здоровья. Но столь сильно было мое потрясение после предложения побега, что я вскрыла конверт и все поняла…

Она задохнулась в рыданиях. Я подошел и нежно ее обнял. Осторожно усадил на стул. Поглаживая по голове, не спрашивая, а утверждая, сказал:

— Ты, пройдя с нами весь путь от начала до конца, не смогла предать. Не смогла быть просто женщиной, невестой, любимой. На тебе раненые, медицинские учреждения, прививки, помощь отцу… Люди молятся на Марию заступницу, женщины надеются на твою помощь…

— А любовь, Петя? Как же любовь? Предала человека, с которым обручилась. Которому сердце свое обещала… Ты же его не пощадишь, да?

Пришел мой черед застонать, опустить руки с машулиных плеч. Казнить Ожешко? Втащить его молодое крепкое тело на эшафот, сунуть под нож «карачуна»… Его⁈ Боевого генерала, героя «шлюзового кровопуска», мирного взятия Петербурга и яростного штурма редутов у Бранденбургских ворот⁈ Нашего боевого товарища? Друга Чики и многих других?

— Кончилась, Петя, моя жизнь, кончилась, — Маша началась раскачиваться из стороны в сторону, стоило ослабнуть моей хватке. — В монастырь уйду. Стану Христовой невестой.

Я припомнил, что Мария всегда была без ума от стихов. Мне на ум пришли строчки Брюсова:

— «На поле жизненного боя, где Рок влечет нас, как самум, душа возжаждала покоя, молитв и одиноких дум!»

— Да, да! — подхватила Максимова. — Я задыхаюсь!

Снова обхватил ее за плечи, прижал к себе. В глазах неприятно щипало. Пересилил себя, собрал волю в кулак, хотя хотелось выть, рвать, крушить.

— Ты мне это брось, сестрица! Придумала себе монашество! А о людях ты вспомнила? О тех, кто нуждается в твоей помощи?

Мария резко вскочила, отбросив мои руки.

— Я не вспомнила? Я⁈ Да только ради них я жизнь свою под твой карнифакс бросила. Прости, Петя, но не о тебе я думала, когда письмо то проклятущее раскрыла. А о тех, кто в заботе еженошной нужду имеет.

— Машенька, прекрати истерику, и так на душе тошно, — устало ответил я. — Вот что тебе скажу: боль твоя, она и моя. В трудах ее только выйдет преодолеть. Не будет у тебя свадьбы — оно, может, и к лучшему. Хочу Царскосельский дворец преогромный превратить в Дом ветерана. Где увечному или старому вояке найдется и крыша над головой, и должное уважение к годам, войне отданным, к наградам, и к здоровью, на той войне потерянному. Искал главноначальника над сим нужным державе учреждением. И вот дождался. Заберешь под свое крыло.

Масимова стрельнула в меня глазами — не кокетливо, нет. С надеждой. Предложение мое пробило в ее закипевшем мозгу маленькую брешь, заставило мысли переключиться с разрешения на созидание. На одно-два удара сердца отвлекло от терзавшей ее боли.

Но ненадолго.

— Петя, скажи ты мне, как на духу. Что ты с Анджеем сотворишь?

* * *

Зал собраний, ротонда, вместил пятьсот тридцать три депутата Собора. Шум, говор, запахи — тут тебе и дорогой французский парфюм, и крестьянские опорши, и купеческое сукно. Лица разные — надменные, испуганные, любопытные, решительные. Сидели вперемешку, я запретил рассаживаться по бывшим сословиям.

Вошел Патриарх Платон со свитой. В белом клобуке, с крестом. Лицо у него всё ещё печальное, никак не может переварить историю с 5-м евангелием.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа… — разнесся его голос под куполом.

Начался молебен. Долгий, торжественный. Дымок кадила плыл по залу, смешиваясь с мирскими запахами. Склонялись головы наряженных и в парчовые кафтаны, и в домотканые зипуны. Молились. О чем? Каждый о своём. О спасении души, о земле, о богатстве, о конце смуты… Я же молился о том, чтобы хватило у меня сил и разума эту махину сдвинуть с места, чтобы не потонула Россия в крови и хаосе. А еще просил Господа, чтобы все удачно прошло с Августой и Агатой. Роды через 4 месяца, разговор с дамами был тяжелый, много слез было пролито. Каждая девушка мечтает о замужестве, о семье… А у меня что? Недогарем какой-то выходит. Дал много невнятных обещаний, и на этом пока все закончилось.

Когда Платон закончил, наступила тишина. Я вышел на небольшое возвышение, где стояла трибуна. На мне был простой мундир, без лишних украшений, но на голове — Шапка Мономаха, а на шее солдатский Егорий.

— Депутаты Земского Собрания! — начал я, стараясь, чтобы голос звучал твердо и слышно было в каждом углу. — Благословением Господним, молитвами Святейшего Патриарха и волей народа русского, мы собрались здесь, чтобы заложить основы новой державы! Довольно крови, довольно смуты, довольно рабства! Я отменил крепостное право — тепереча каждый человек на Руси волен! Земля принадлежит тем, кто её обрабатывает! Подати снижены, налоги справедливы! В воинском наборе даны великие послабления. Но свобода — это не только воля, это и ответственность! Ответственность перед Богом, перед Отечеством, перед ближним!

Я сделал паузу, оглядел лица. Вот тут-то самое главное.

— Чтобы свобода наша была не дикой вольницей, а прочной основой для будущего России, нам нужна… Конституция! Закон, которому будут подчиняться все — и царь, и простой муж! Закон, который определит права и обязанности, который защитит каждого от произвола и беззакония! На этом Соборе мы должны принять этот Закон! Он станет щитом нашей свободы, мечом справедливости! Он определит, как мы будем жить дальше — как избирать власть, как судить, как управлять! Не я один, не кучка вельмож, а вы, избранники народа, вы должны принять этот Закон! В ваших руках — будущее России! Голосуйте! Обсуждайте! Спорьте! Но примите его! Примите Конституцию!