Разрешаю себе Любить (СИ). Страница 16
«Баженов, ты просто эгоистичная сволочь!»
Мое сердце, сбившись с ритма от волнения ждет ответа от него…
12
Я возвращаюсь домой без тени настроения. Родители, как обычно, на очередной бизнес-встрече, и вряд ли появятся раньше полуночи. В прихожей взгляд цепляется за знакомую пару ботинок.
— Неужели старший брат удостоил нас своим редким визитом? — бормочу себе под нос с усмешкой и направляюсь на кухню.
Макар стоит у плиты, спиной ко мне. Запах жареной картошки наполняет квартиру уютом, каким-то почти детским.
— И тебе привет, мелкая язва, — отзывается он, не оборачиваясь, но усмешка в голосе говорит сама за себя. — У меня для тебя подарок.
— Правда? — удивлённо переспрашиваю, чувствуя, как настроение внезапно делает кульбит вверх.
— Ага. На столе в твоей комнате, — кивает он в сторону коридора, продолжая помешивать картошку.
Любопытство вмиг вытесняет усталость. Я срываюсь с места и почти бегу в комнату, слыша за спиной его громкий, довольный смех.
Замираю на пороге. На столе аккуратной горкой возвышаются коробки — штук семь, не меньше. Модные бренды, сияющие упаковки, ленточки. Всё это выглядит как сцена из фильма, где главная героиня получает подарок мечты.
Я подхожу ближе, бережно беру одну коробку в руки, провожу пальцами по крышке, словно проверяя реальность.
— Угадал с выбором? — спрашивает Макар, появляясь за спиной.
— Это всё мне?.. — едва слышно переспрашиваю, оборачиваясь.
— Ага, — отвечает он, всё с той же своей ленивой ухмылкой.
— Ты сумасшедший! Куда мне столько? — взвизгиваю, бросаясь ему на шею. — Спасибо! Ты у меня самый-самый лучший!
Он слегка хохочет, приобнимая в ответ. Его рука привычно лохматит мои волосы, как в детстве.
— Я знаю, — говорит просто. — Ты же у нас девочка с вкусом. А я — брат с совестью.
— Редко активная у тебя эта совесть, — фыркаю, но улыбаюсь во весь рот.
Мы возвращаемся на кухню. Картошка уже почти готова, пахнет так, будто на улице осень и за окном идёт дождь — и всё, что нужно, это плед и разговоры по душам.
— Родители надолго? — спрашивает он, перекладывая еду на тарелки.
— Думаю, да. Сегодня уж точно.
— Отлично. Устроим вечер без взрослых. Я нашел старый проектор, помнишь? Будем кино смотреть на потолке. Как в детстве.
Сердце невольно сжимается — от нежности, от воспоминаний, от того редкого ощущения, когда всё правильно. Когда дом — это не просто стены, а кто-то, кто тебя любит.
— Договорились. Но я выбираю фильм, — хитро прищуриваюсь.
— Только не очередную слёзораздирательную драму. Умоляю, пощади старшего брата.
— Не факт, — смеюсь. — Зато будет красиво.
Макар ставит передо мной тарелку, полную золотистой картошки, румяной, с хрустящей корочкой. Я беру вилку и не удерживаюсь — хватаю один ломтик пальцами, обжигаю язык, но улыбаюсь.
— Всё так же нетерпеливая, — качает он головой, но глаза смеются.
Мы едим молча — но в этой тишине нет неловкости. Наоборот, она уютная, как мягкое одеяло. Иногда мне кажется, что именно такие моменты и есть настоящее — без громких слов, без обязательств, просто быть рядом.
После ужина Макар исчезает в кладовке, откуда через минуту появляется с проектором, пыльным, но рабочим. Я в это время разложила подушки и плед на полу — всё по канону. Он подключает устройство, выключает свет, и потолок оживает: первые кадры появляются чуть размыто, но в этом есть своё волшебство.
— Ну, что смотришь? — бросает он, пока щёлкает папки.
— «Амели»
— Ну конечно… — он закатывает глаза, но ставит. — Если начнёшь плакать — без меня.
Я смеюсь, устраиваясь поудобнее. Экран светится, музыка начинает играть — лёгкая, словно кружево. Мы молчим, но я краем глаза наблюдаю за братом. Он вроде бы расслаблен, но что-то в нём напряжено. Лоб чуть нахмурен, губы сжаты. Он вроде и здесь — но в то же время где-то далеко.
— Всё в порядке? — тихо спрашиваю на середине фильма.
Он не сразу отвечает, продолжает смотреть на потолок.
— Да. Просто… скучал. По тебе. По дому.
Слова простые, но от них перехватывает горло. Макар редко говорит о чувствах вслух — не его стиль. Он из тех, кто любит действиями, не словами.
— Я тоже скучала, — шепчу. — Ты ведь ненадолго уезжаешь снова?
Он поворачивает ко мне голову, улыбается уголком губ.
— Не знаю. Может, задержусь. Тут как-то… стало тише.
— Это потому что я выросла и стала почти вменяемой?
— Нет, просто ты реже орёшь, — хмыкает он. — И делаешь классные бутерброды.
Мы оба смеёмся. А потом снова замолкаем, затаившись под пледом, глядя, как на потолке Амели отпускает воздушного ежа.
В тот вечер не было ничего особенного — ни фейерверков, ни откровений. Только свет фильма, запах картошки, смех и тёплое плечо рядом. И вдруг я поняла: иногда счастье — это просто возможность быть дома. Быть услышанной. Быть любимой.
Фильм шёл к финалу. Мягкий свет проекторного света отбрасывал блики на стены, за окном шумел ветер — редкий звук в нашей тихой улице. Макар, подперев голову рукой, выглядел почти мирно, будто время для него, наконец, притормозило. Я уже подумывала, не сделать ли какао, как вдруг зазвонил его телефон.
Глухой звук с вибрацией нарушил наш уютный кокон. Макар машинально потянулся к телефону, взглянул на экран — и замер.
— Кто это? — спросила я, приподнимаясь.
Он не ответил сразу. Только слегка сжал губы и нажал на зелёную кнопку.
— Да?
Пауза. Тишина. Потом его лицо стало строже.
— Угу… Понял. А что с ней?
Я напряглась. Слово «она» будто прорезало воздух.
— Нет, не говорила… Хорошо, еду. — Он завершает звонок и кладёт телефон на плед, словно тот вдруг стал тяжёлым.
— Что случилось? — встаю и сажусь ближе.
Макар выдыхает, смотрит на меня, и в его взгляде появляется что-то тревожное. Такое, чего я не видела раньше — не просто серьёзность, а тень беспомощности.
— Это мама. Они с отцом в клинике. — Он делает паузу, подбирая слова. — Ей стало плохо на встрече. Потеряла сознание. Говорят, это не впервые.
Я чувствую, как холод пробегает по коже.
— Почему ты ничего не знал? — спрашиваю почти шёпотом.
— Потому что она скрывала. Или… они оба. Наверное, чтобы не переживали. Или чтобы я не приезжал. Чёрт… — Он резко встаёт, уже натягивая куртку. — Я еду. Поедешь со мной?
— Конечно.
Я вскакиваю, натягивая свитер, бросаю взгляд на беззвучно мерцающий потолок, где Амели машет рукой в прощании. Как будто всё это было во сне — смех, картошка, кино.
Через пару минут мы уже выходим из дома, и, хотя на улице по-весеннему тепло, внутри меня холодно. Макар молчит всю дорогу, и я — тоже. Иногда молчание говорит больше любых слов.
13
Больница встретила нас стерильной тишиной и запахом хлорки. Холодный свет коридоров, шепчущие медсёстры, автомат с кофе в углу — всё казалось чужим, как будто мы вошли в чью-то другую жизнь, где наш голос звучал неуместно громко.
На посту дежурной нас уже ждали.
— Вы к Агате Аристарховне? — тихо спросила медсестра, быстро взглянув на список.
— Она в четвёртой палате. В стабильном состоянии, но, пожалуйста, недолго. Её организм ослаблен.
Слово «ослаблен» больно резануло. Мама никогда не была слабой — она была энергией, движением, решением. Женщина-вихрь. А теперь — палата. Больница. Контрольные капельницы.
Мы вошли. Внутри было полутемно, лишь мягкий свет ночника освещал угол кровати. Мама лежала, бледная, с закрытыми глазами. Тонкие пальцы подрагивали на простыне. На её лице не было привычной сосредоточенности — только усталость.
Мне стало страшно. По-настоящему.
Макар подошёл первым, медленно, словно опасался разбудить её неосторожным шагом.
— Мам… — Он присел на краешек стула, осторожно взял её за руку. — Мы здесь. Всё в порядке.
Она открыла глаза с трудом. Улыбнулась — слабо, но так тепло, как только она умела.