Развод в 45. Начать сначала. Страница 5

Постепенно ко мне возвращалось осознание собственного тела. Кожа была странно чувствительной – даже лёгкое прикосновение больничной простыни казалось грубым, царапающим. В голове пульсировала тупая, ноющая боль, словно кто-то методично стучал молотком по черепу изнутри. Каждый звук отдавался эхом в висках – шорох халатов, скрип колёс каталки в коридоре, даже собственное дыхание.

Руки… казались не моими. Безжизненные, отстранённые, как будто кто-то подменил их на чужие, бесполезные. Кожа была бледной, почти прозрачной, с синеватыми прожилками вен, которые проступали слишком ярко. На тыльной стороне левой ладони красовался пластырь, под которым угадывался след от капельницы – маленькая, болезненная точка, окружённая лиловым синяком. Пальцы не хотели сжиматься в кулак, словно забыли, как это делается.

Я лежала, утопая в вязком ощущении слабости, как будто каждую клетку залили густым, липким сиропом. Мышцы не держали, суставы ныли, даже простое движение бровями требовало усилий. Дышать было трудно – воздух заходил обрывками, неровно, грудь сдавливала невидимая тяжесть. Лёгкие работали, но каждый вдох давался с трудом, словно я забыла, как дышать естественно.

Запах. Острый, химический, въедливый. Дезинфекция смешивалась с чем-то металлическим, больничным – запахом стерильности и человеческого страдания, въевшимся в стены, в простыни, в сам воздух. Он щекотал ноздри, заставлял сердце биться быстрее от подсознательной тревоги. Где-то вдалеке пахло едой – пресной, безвкусной больничной кашей, и этот запах почему-то вызывал тошноту.

Шум вокруг был далёким, приглушённым, словно доносился сквозь толщу воды. Писк монитора – ровный, навязчивый, отсчитывающий удары моего сердца. Неразборчивые голоса за дверью – женский, взволнованный, и мужской, пытающийся успокоить. Чьи-то торопливые шаги по коридору, звук открывающихся и закрывающихся дверей. Где-то далеко плакал ребёнок – тихо, безнадёжно. Всё звучало, как эхо. Как будто я находилась не здесь, а внутри чужого сна, в пространстве, где реальность отступает и становится размытой, нечёткой.

Постепенно я начала различать детали. Потолок надо мной был белым, с длинными лампами дневного света, одна из которых слегка мигала. Справа стояла какая-то аппаратура – мониторы с цифрами, провода, мигающие лампочки. Всё это выглядело пугающе, по-научному холодно. Капельница. Я была подключена к капельнице, прозрачная трубка тянулась к моей руке.

Я попыталась сглотнуть. Во рту было нестерпимо сухо, язык прилипал к нёбу, словно наждачная бумага. Губы потрескались, кожа на них натянулась, как пергамент. Слюна не вырабатывалась, горло саднило. Сколько я здесь лежала? Часы? Дни? Недели?

Приоткрыла губы. Хотела что-то сказать, но вырвался только хрип – глухой, нечеловеческий звук, который испугал меня саму. Горло болело, как после долгого крика, как будто я часами звала на помощь, но никто не слышал. Голосовые связки отказывались работать нормально. Попробовала снова, заставляя их повиноваться:

– Где… я?

Слова прозвучали чужим голосом – слабым, осипшим, едва различимым. Даже собственный голос казался незнакомым.

Передо мной возник силуэт. Мужчина. Белый халат, слегка помятый, со следами долгой смены. Стетоскоп на шее качался при каждом движении. Врач. Возраст – около сорока, может, чуть больше. Тёмные волосы с проседью на висках, усталые карие глаза за очками в тонкой оправе. На лице – щетина, говорящая о том, что он давно не был дома. В его лице было что-то знакомо-человеческое: усталость, сочувствие, и тот самый взгляд – осторожный, как у людей, которым приходится говорить то, что никто не хочет слышать.

– Светлана Сергеевна, – произнёс он мягко, наклоняясь ближе. Голос был тёплым, профессионально спокойным, но в нём слышались нотки осторожности. – Вы в больнице. У вас было дорожно-транспортное происшествие.

Больница? Авария? Эти слова разлетались внутри моей головы, не находя опоры. Сознание не успевало за смыслом, мысли путались, как нити в клубке. Дорожно-транспортное происшествие… Я попыталась вспомнить.

Дорога. Была дорога. Снег? Кажется, шёл снег. Что-то мелькнуло в памяти – белая пелена перед лобовым стеклом, скользкий асфальт, руль, который не слушается. Звук скрежещущего металла. Крик. Мой крик? А потом – пустота.

– Больница… – прошептала я, с трудом узнавая собственный голос.

Он кивнул, продолжая внимательно смотреть на меня, будто ждал, когда я начну по-настоящему понимать происходящее. Его голос был ровным, тёплым, но в глазах скрывалась тревога – та профессиональная тревога врача, который знает больше, чем говорит.

– Вы получили серьёзную черепно-мозговую травму. Была проведена операция. Сейчас вы в безопасности. Состояние стабилизировано.

Стабилизировано. Значит, я была нестабильна. Значит, меня вытаскивали откуда-то. Из пустоты? Из небытия? Операция на мозге… Я инстинктивно попыталась коснуться головы и почувствовала под пальцами бинты. Голова была обмотана, как у мумии.

– Где моя семья? Где… дети? – вопрос сорвался раньше мысли. Он был первым по-настоящему моим, исходящим из самой глубины души.

Врач наклонился ближе, лёгким, успокаивающим движением коснувшись моего плеча сквозь больничную рубашку. Прикосновение было профессиональным, но в нём чувствовалось участие.

– Они здесь. Всё это время вас ждали. Сейчас они за дверью. Но сначала мне нужно убедиться, что вы готовы их видеть.

Готова? Как можно быть не готовой видеть собственную семью?

– Что со мной? – голос дрожал, и я ненавидела эту дрожь, эту слабость. – Что… что со мной не так?

Он немного помедлил, и я почувствовала, как сжалась грудь. В этой паузе крылась какая-то ужасная правда.

– У вас диагностирована ретроградная амнезия. Из-за травмы головного мозга вы можете временно не помнить некоторые события из прошлого. – Он говорил осторожно, подбирая слова. – В большинстве случаев это обратимо. Память постепенно восстанавливается.

Слова ударили неожиданно – как холодный ветер среди цветущих деревьев. Амнезия? Не помнить? Но я же помню! Я помню всё!

– В большинстве случаев? – переспросила я, цепляясь за эту оговорку. – А если не в большинстве?

Врач опустил взгляд.

– Будем надеяться на лучшее. А пока скажите мне – что вы помните? Какое последнее событие осталось в памяти?

– Какое сегодня число? – спросила я вместо ответа, внезапно ощутив, что мне страшно услышать его ответ.

Пауза. Долгая, тягучая пауза, во время которой мой пульс участился так, что монитор рядом начал пищать чаще. И ответ:

– Сегодня 12 апреля 2024 года.

Я застыла. Мир словно остановился. Даже дыхание прекратилось.

А потом повторила, почти не веря, надеясь, что ослышалась:

– Двадцать четвёртый?..

Голос сорвался. Стал хрупким, детским.

Я попыталась приподняться – боль вспыхнула в груди, в голове, но я вцепилась в край одеяла обеими руками. Всё тело кричало «остановись», но я не могла. Не могла поверить.

– Это ошибка, – выдохнула я, ощущая, как начинается паника. – Вы ошибаетесь. Последнее, что я помню… это лето. Две тысячи девятый год. Мы с Вадимом собирались на море. Планировали поездку в Крым. Маша… она только-только училась ездить на велосипеде! Ей всего восемь лет!

Я схватилась за голову, будто могла физически выдернуть из неё занавес, за которым спряталась моя жизнь. Пальцы запутались в бинтах. Внутри черепа – пусто. Только обрывки, неясные ощущения, боль.

– Вы ошибаетесь! – голос становился всё громче, истеричнее. – Этого не может быть! Я помню всё! Я помню каждый день!

Но даже говоря это, я понимала – не помню. Между летом 2009 года и этой больничной палатой зияла чёрная дыра. Пятнадцать лет жизни. Пятнадцать лет, которые исчезли, словно их и не было.

Тишина после моих слов была невыносимой. Только писк монитора, ровный и безучастный, и нежный сквозняк от приоткрытого окна, принёсший запах весны – сырой земли, капель с крыш, распустившейся вербы. За окном всё пробуждалось, расцветало, жило. Всё – кроме меня.