По следам мистера Волка (СИ). Страница 36

— Вы считаете, — в голос его вплетается рык, — что это… Что я? Думаете, я её убил? Она была мне другом!

— Ой, — отмахивается молодой страж, — знаем мы, каким она другом вам была. Вам, и ещё половине города. Но это не отменяет того, — Бернард не успевает его остановить, — что выглядела она, будучи убитой, как и Розали.

Граф, едва ли не взвыв, бросается на него, хватает за грудки и с удивительной лёгкостью поднимает над землёй.

Страж не успевает воспользоваться оружием, из-за положения своего остаётся способен лишь лихорадочно брыкаться, пока ворот его одежды натягивается, начиная его душить, а когти Герберта — что становятся всё острее и длиннее — не оставляют шанса освободиться и царапают шею.

Граф не замечает, как Бернард пытается оттянуть его от паренька, чем-то угрожая, а Кроули с другой стороны пробует помочь молодому стражу.

Но всё тщетно.

Герберт и не думает отпускать его, кожа горит огнём, глаза всё больше теряют вид человечьих. Ему хочется разорвать нахала на части.

— Пусти, — бьётся он в его хватке, — пусти меня, псих! По… Помогите!

— Зачем, — уже больше рычание, чем голос… — Зачем упомянул Розали? Зачем… Упомянул её так… Словно я был… Виновен в смерти… Своей жены?!

А дальше ничего. Герберт слышит словно со стороны, вроде как девичий короткий крик. Голоса людей, которые он уже едва ли понимает. И чувствует, как пружинят сильные лапы от бега… Или охоты…

Или он пытался спастись от кого-то бегством? Ведь в плече что-то заныло, после чего стало горячо… и шкура волчья намокла.

Его ранили? В волчьем образе сложно анализировать обстановку. Но он ясно ощущает запах пороха, влажной дороги и крови…

Во рту пересохло так, что Герберт просыпается, заходясь кашлем. Странное ощущение, парадоксальное, будто подавился слюной, хотя во рту сухо настолько, что язык превратился в наждачку.

Вслед за кашлем приходит и боль в лопатке, да такая, что глотнуть воздуха не удаётся уже из-за этого. И граф валится обратно на лавку, застеленную серой, дырявой простынёй, если можно назвать так эту тряпку.

Как бы, не ему на это жаловаться, но в замке хотя бы, благодаря Элис, было всё заштопанное да постиранное. Впрочем… Герберт озирается по сторонам и решает, что думает сейчас совсем не о том, о чём стоило бы.

Он в камере, узкой и тёмной. Без окон. Свет проходит лишь сквозь решётчатое оконце в железной двери. Пол будто бы песчаный, хотя наверняка просто бетон запорошён песком и пылью, утоптанной до состояния камня.

Мерзко.

Мерзко и от того, что граф одет в какое-то тряпьё (не разрешили Элис передать ему одежду? Издеваются, что ли…), а плечо и часть спины его туго перетянуто бинтом, который, судя по ощущениям, всё сильнее намокает от липкой крови.

Точно…

Воспоминания, неясные, обрывочные, болью пронзают мысли.

— Боже… — сквозь стиснутые зубы рычит Герберт. — Надеюсь, мальчишка жив.

Молодой страж ни в чём не повинен, да, взболтнул лишнего, но оно немудрено, учитывая, какая у Герберта репутация и какие слухи ходят о нём вот уже больше десяти лет. Не очистить имя по щелчку пальцев, доказав правду. Сплетни и страхи въедаются в людское сознание слишком глубоко, и зачастую они более интересны и желанны истины.

Впрочем…

Герберт вновь озирается по сторонам и понимает, что беспокоить его должно другое.

Наверняка парень остался жив. По крайней мере, в это хочется верить. А вот не обезумил ли Герберт и вправду, это вопрос…

Даже пусть сумел он во второй раз перекинуться в обход полнолунию, Герберт не должен был делать это так спонтанно. Если бы оно работало именно таким образом, половина оборотней бы вымерла! Никто не терпел бы рядом с собой непредсказуемого зверя, бомбу замедленного действия. Нет, такое происходит либо очень редко, возможно и вовсе один раз в жизни на фоне каких-то потрясений, либо осознанно, либо… если волк сошёл с ума. И тогда даже стая отвернётся от такого зверя.

Хотя об этом — на губах Герберта проскальзывает горькая усмешка — ему-то можно не переживать. Он давно стал одиночкой. Причём по обоюдному со стаей желанию.

— Так, нет, спокойно, — глубоко вдыхает он несмотря на жгучую боль в лопатке и медленно выдыхает, — ты не сошёл с ума, старина, просто слишком многое навалилось.

А когда приехал в город, ведь тоже чувствовал себя плохо, мысли путались, в глазах плыло. Да, болел он, не мог перекинуться и болеть вновь. Но сейчас Герберт бы ничему не удивился.

И потом, когда обернулся волком, а наутро нашли убитую девушку.

И теперь, ситуация с Мэрайей…

А не слишком ли много оправданий для Герберта? Быть может он и вправду…

Он крепко зажмуривается, на мгновение, поверив в свою виновность.

Но, как ни странно, отрезвляет его боль (видимо стреляли специальными пулями, не пожалели серебра).

— Нет, я не мог. Нет.

А где-то, судя по звуку в конце коридора, раздаются приглушённые голоса:

— … пусть так, — кажется, говорит это Бернард, — если честно, я всегда был за графа.

— За мистера Оуэна, — поправляют его.

Похоже на градоначальника, но Герберт не уверен. Да это и не столь важно.

Бернард, судя по всему, игнорирует поправку:

— Я с самого начала был на его стороне. Если хотите правду, если желаете поговорить начистоту, то вот, говорю прямым текстом: я не верил, что граф убийца!

— И что же вас смущало, что заставляло думать, будто он невиновен? То есть, что вас продолжает, — выделяет он, явно намекая, что уже не осталось причин сомневаться, — смущать?

Бернард молчит.

— Не знаю. Но я найду ответ, — наконец произносит он так тихо, что будь граф простым человеком, не услышал бы совсем ничего.

Но молчание, что воцаряется после, хотя спорящие находятся всё ещё там, если судить по шагам, совсем не нравится Герберту.

Не нравится и мысль, что вряд ли теперь его сможет хоть кто-то оправдать.

— Ну, что ж, — шепчет он, — я ещё не успел отвыкнуть от тюрьмы…

Проходит не так много времени после ужасной сцены, следы волчьей крови смывает дождь, на пороге замка Оуэнов появляется угрюмый, глядящий в пол, Курт.

Слава богу, что мистер Кроули отдыхает у себя, он ведь ненадолго упал в обморок, вскрикнув тонко, совершенно по-девичьи, и ударился головой.

Элис бросает тряпку, которой оттирала грязные следы от сапог постояльца на полу.

— Где ты был? — шипит она. — Почему слоняешься по улицам днём? Сейчас последнее, что нужно хозяину, это чтобы его обвиняли в укрывательстве преступника!

— Я… — Курт что есть силы ударяет кулаком, а затем и затылком, в стену.

Всхлипывает, шипит, глаза красные, словно он долго плакал, в одном лопнул сосудик, и теперь он залит кровью.

— Я… Сволочь! Сссс!

Элис затыкает его ладонью и оттягивает подальше от входа.

— Идём на кухню, тише, братец… Ты украл что-то? Или проигрался в карты?

Он дрожит, словно под градом пуль, стул под ним трясётся, Элис, и глазом не моргнув, заваривает травяной чай.

— Ш-шрам… Она видела мой шрам, точнее, трогала… Я не должен был… Она не должна была меня выдать.

— Та… женщина? — хмурится Элис.

— Мэрайя, — выдыхает Курт так, словно имя её теперь — проклятье.

— Что? — Элис опускается на колени, устраивает холодные ладони на дрожащих бёдрах кузена, не сводя с него острого взгляда. — Что ты сделал?

— Она ведь… Она ведь… Дура! С-с-собака! Свинья! Шлюха. Шлюха! Шл… — он захлёбывается рыданиями.

— Да, — тянет Элис, — я всё поняла. Она нравилась мистеру Оуэну. Он был у неё ночью. И поэтому теперь его обвиняют ещё и в её убийстве…

— Нет, — подрывается Курт и смахивает одним движением кастрюли со стола, саданув по руке, но не обращая внимания на боль. — Он спал с ней? Я убью его!

— Паршивец… — цокает Элис. — Успокойся! На, выпей, легче станет.

И Курт, на удивление, не сразу, но успокаивается. Сестрица всё же имеет на ним какую-то власть.

— Она была такой… Такой… С-сука! — вырывается, но он сам же бьёт себя по щеке. — Но она могла рассказать о моём шраме… О том, что у неё что-то было со мной в замке графа. Могла ведь? Я так переживал, я не хочу… снова… не хочу.