Столичный доктор. Том VIII (СИ). Страница 27

Шли и шли, и пели «Вечную память». Люди тянулись цепочкой за самодельным гробом, обитым холстом, с крестом из берёзовых дощечек, сколоченным Жиганом из добытых откуда-то досок. На крышке аккуратно гвоздями выбито: «Борисъ Лихницкій, вольноопредѣляющійся. †»

Священник, отец Аркадий, служил чин отпевания на удивление просто, без лишних церемоний и традиционной скороговорки, привычной для оптовых смертей. Простая молитва, будто обращённая не только к небу, но и к каждому из нас.

Стояли молча. Никто не рыдал, но лица у всех были серыми. Я стоял впереди, рядом Михеев, Бурденко и Гедройц. Жиган держал шапку в руке, глаза опущены. Даже у него, всегда невозмутимого, пальцы подрагивали.

Когда все бросили в могилу по горсти манчжурской земли, а бригада китайцев быстро соорудила холмик, мы вернулись в госпиталь.

В обед собрались на поминки в палатке-столовой. Налили по стопке водки, помянули Бориса. Говорили мало. Я попытался произнести речь, но как-то скомкано получилось. Только и утешения, что другие ораторы были не лучше.

— Будете писать письмо родным? — спросила Гедройц после поминок.

— Могу уступить эту честь вам.

— Покорно благодарю. Но откажусь. Ваш крест, вам и нести. Просто уточнить некоторые детали. Есть адрес?

— Только тот, что указывал по приезде.

— Его маму зовут Мария Алексеевна. Вдова. Чтобы не пришлось писать что-то безликое.

— Спасибо, Вера Игнатьевна.

Она резко развернулась и пошла, доставая на ходу портсигар.

В палатке зажег лампу, положил перед собой лист бумаги. Посидел, подумал. Чего ждать? Голубого вертолета на горизонте не видно, волшебник не прилетит. Я взялся за перо. Оно слегка царапало, чернила ложились неровно.

«Многоуважаемая Мария Алексеевна…»

Я остановился. Посмотрел в окошко на темнеющее небо.

«С глубоким прискорбием извещаю Вас о трагической гибели Вашего сына, вольноопределяющегося Бориса Лихницкого…»

Дальше пошло легче. Слова, вымученные, правильные, но — суть не в них. Суть в том, чтобы она, когда получит это письмо, знала: её сын не был один. Его помнят и уважают. За него молятся. Вроде получилось, без тупой казенщины из серии «его смерть была не напрасной» и прочего шлака.

Я закончил, сложил лист, аккуратно подписал конверт. Запечатал сургучом.

Вот и прошел еще день.

Глава 13

ЛОНДОНЪ. Корейскій императоръ издалъ приказъ, изгоняющій изъ дворцовой службы всѣхъ колдуновъ, обвиняя ихъ въ томъ, что они были единственной причиной всѣхъ раздоровъ послѣдняго времени. Шагъ этотъ, какъ думаютъ, предпринятъ по совѣту японцевъ.

Военный корреспондентъ «Daily Mail», описывая сраженіе на Ялу, сообщаетъ о печальномъ событіи, происшедшемъ послѣ боя. Послѣ битвы на полѣ сраженія появилось много китайцевъ, которые стали снимать съ убитыхъ и раненыхъ платье, сапоги, отбирать у нихъ оружіе, фляжки съ водой и пр. Японскій генералъ выразилъ глубокое сожалѣніе по поводу этого событія и учредилъ новую систему патрулей для предупрежденія новыхъ грабежей.

Извѣстный знатокъ военнаго и морского дѣла сэръ Джорджъ Кларкъ заявилъ въ среду на собраніи морской лиги въ Лондонѣ, что нѣтъ болѣе храбрыхъ солдатъ и моряковъ, чѣмъ русскіе. Это подтверждается и настоящей войной, хотя для Россіи война и началась неудачей.

МУКДЕНЪ. По полученнымъ сведеніямъ, японскій отрядъ, около дивизіи, наступаетъ на Сюянъ вдоль Даняхе. Къ сѣверу отъ Дагушана сосредоточены также значительные силы. 29-го числа японская колонна выступила изъ Фынъ-Хуанъ-чена на Ляоянъ. Въ перестрѣлкѣ нашей конницы съ передовыми отрядами японцевъ раненъ сотникъ фонъ-Валь и убиты два казака. Готовится генеральное сраженіе.

А мы становимся знаменитыми. Вслед за Боткиным к нам потянулись корреспонденты, жаждущие свежих и здоровых сенсаций. Ладно, с журналистами мы знакомы давно, со времен спасательной операции на Москве-реке, так что дядя Гиляй приехал к нам практически целенаправленно. Иностранной прессы с ним не было, зато имелись наши отечественные репортеры, которых Владимир Алексеевич просто подавлял своим авторитетом — я даже не запомнил их имена.

Госпиталь наш был признан если не лучшим, то одним из. Единственный по обе стороны фронта, в котором работает нобелевский лауреат, кстати. Это я от себя подарил звучную фразу. Соответственно, стали местной «витриной».

Приехали ближе к полудню, с одним из транспортов из медсанбата. Спрыгнул первым Гиляровский — плотный, усатый, в пыльном пиджаке и неизменной шляпе. Трудно не узнать. За ним, как тени, вышли трое других: тонкий в очках, круглолицый молодой с блокнотом и долговязый со штативом. Видно было, что они подчиняются невидимому закону: стоять рядом, не мешать, записывать, что скажет Владимир Алексеевич.

Я только поздоровался, извинился и сразу пошел на сортировку. Лясы точить можно и после, а сейчас лишняя пара рук может значить очень многое. Журналисты тут же принялись устанавливать фотоаппарат и снимать всё подряд. Пусть щёлкают, мне не жалко. О конфиденциальности сейчас никто не говорит, многие раненые даже пытались попасть в объектив и получить таким образом свои пятнадцать минут славы. Впрочем, в это время для подавляющего большинства населения фотография бывает единственной за всю жизнь. Вот поэтому их берегут, вставляют в рамочки и вешают в красном углу, рядом с иконами.

Оперировать кого-то из этой партии мне не пришлось — в основном здесь была зеленая и желтая группы, а немногочисленных красных разобрала дежурная смена. А я занялся гораздо более приятным делом — пусканием пыли в глаза и развешиванием макаронных изделий на уши. Тут, конечно, не Базель, где уже после приемного отделения многие выходили с челюстью, отвисшей до середины голени, но тоже удалось поразить гостей.

Удивились чистоте и порядку. Не знаю, как так получается, но связывать санитарное состояние со стенаниями легкораненых по ночам не стану. Хотя бы потому, что плакать — плачут, ворчат под нос, что непонятно кто хуже: Баталов или Тит Кузьмич Данилов, но назад на передовую не просятся.

Естественно, показывал и недостатки, сетовал, что вот было бы то и это, удалось бы спасать гораздо больше наших воинов, но Красный Крест тянет резину, и у нас наблюдается дефицит почти всего. Доходит до повторного использования бинтов и прочих несуразиц.

Кивали, строчили в блокнотики откровения, фотограф менял пластины и пыхал магнием. Короче, встреча с представителями прессы шла плодотворно и в запланированном русле.

После собрались для финальной общей фотографии. Люблю это дело, потом можно показывать и говорить: «Видите, во втором ряду восьмое пятнышко слева? Это я». Мы оставили фотографа, и пошли пить чай. Ввиду хорошей погоды накрыли прямо на улице. Акулам пера я предложил чего покрепче, но сам не стал. Оно понятно, если с утра не выпил, то день пропал, но некоторым подчиненным, фамилия которых начинается на «Ми», а заканчивается на «хеев», надо показывать пример. Так что журналисты выпили по соточке-другой из моих запасов, а медики в составе Михеева и Агнессы Григорьевны обошлись чаем и компотом из сухофруктов.

Погода, как говорится, способствовала. День стоял нежаркий, ласковый, и один из журналистов, круглолицый, выпив и закусив, скинул пиджак и плюхнулся прямо на траву.

— Даже не верится, что совсем рядом идут бои, — сказал он мечтательно, глядя в небо. — Ни тебе выстрелов, ни разрывов…

Он не успел договорить. В следующую секунду подскочил, как ужаленный — в прямом смысле. Завизжал. Закрутился на месте, хлопая себя по бедрам и ягодицам.

— Шмели! Мамочка! Бьют! АААААААА!

Танец и вокальное сопровождение оценили мгновенно. Смеялись все. Не только участники застолья, но и продолжающие сбиваться в разные группки у фотоаппарата сотрудники.

— Будет вам, Аркадий, — погасил танцевальный порыв Гиляровский. — Можно подумать вас крокодил укусил. Сядьте за стол, выпейте рюмочку, боль беспокоить меньше будет.