Ленька-активист (СИ). Страница 15

Начальник поезда, услышав слово «Реввоенсовет», устало кивнул.

— Так точно, товарищ командир! Будет исполнено в лучшем виде! — пообещал он. — Найдем товарищу самое лучшее место! Пойдем, парень! — махнул он мне рукой, и мы направились к ближайшему эшелону.

Он тут же распахнул дверь теплушки и что-то рявкнул дремавшим внутри красноармейцам. Те зашевелились, освобождая мне место на жестких, дощатых нарах.

Сопровождавший меня командир на прощание крепко пожал мою руку.

— Счастливого пути, товарищ Брежнев. И… удачи вам в ваших начинаниях. Товарищ Сталин очень ценит таких, как вы. Молодых, горячих, а главное — с головой!

Я поблагодарил его и полез в душное, насквозь прокуренное нутро теплушки. Поезд вскоре дернулся, заскрипел, и медленно, набирая ход, пополз на север, навстречу новой, еще неведомой мне, но наверняка удивительной жизни.

Обратный путь в Екатеринослав в теплушке воинского эшелона, возвращавшегося с фронта и проходившего через Синельниково, показался мне на удивление коротким и легким. Я ехал вместе с легкоранеными, отправленными с фронта в тыловые госпиталя. Я сидел на жестких нарах, среди перебинтованных, пахнущих карболкой красноармейцев, и раздумывал о том, как странно все-таки мое новое, молодое тело реагирует на сильные эмоции и стрессы. Вот я: умственно — вполне взрослый, опытный, и даже циничный человек из будущего. Но тринадцатилетнее тело Лёньки Брежнева, судя по всему, все-таки вносит существенные коррективы в мое поведение. Иногда я сам изумляюсь, насколько инфантильными, почти детскими, выглядят со стороны мои действия, слова, порывы… Находясь в своем собственном, 34-летнем теле, разве полез бы я под поезд? Да ни за что на свете! Вообще, в «своем времени» я был гораздо более сдержан, более холоден, более расчетлив. Видимо, не только мой разум управляет этим телом Леньки Брежнева, но и, в какой-то, может быть, даже значительной степени, наоборот — молодое, горячее, еще не остывшее от детских игр тело влияет на мой разум, на мои эмоции. Хорошо это или плохо? Кто знает… Время покажет. А пока — нужно было возвращаться в Каменское, к «пионерам», да и к другим, более ответственным делам. И писать письма. Письма товарищу Сталину.

Глава 7

С тех самых пор началась новая пора моей жизни. Прежде всего, нам действительно выделили два десятка разновозрастных беспризорников, всех до одного стриженных «под ноль» — так в стране боролись с тифом. Одетые в одинаковую казенную одежду, худые, с испуганными или злыми, волчьими глазами, они поначалу дичились и нас: «администрацию», и беспризорников — старожилов. Но потом, видя наше доброжелательное отношение, немного оттаяли, начали знакомиться с прежними обитателями коммуны, переговариваться, смеяться. Первой задачей для них стало устройство двухъярусных нар — хоть занимаемый нами заводской склад и был достаточно просторен, но я думал о зиме. Протопить такое большое помещение будет невозможно, придется выгородить сравнительно компактную часть, и устроить в ней печку. Прошлись по пустующим цехам, нашли доски, неиспользуемые стеллажи, надергали из старых построек гвоздей, стали сколачивать нары и перегородки. Я пока больше наблюдал, присматривался к каждому, пытаясь понять, что это за «контингент» нам достался. Важно было выделить неформальных «лидеров» и понять, на что они годны.

Вот что еще интересно — когда адреналин не бушует в крови, и эмоции не переполняют меня, я способен действовать вполне разумно и думать наперед. Но стоит лишь им «взять верх» — и мои поступки позже самого себя начинают шокировать. Заметку в уме я себе об этом сделал, но как с этим бороться и стоит ли, ведь гормоны влияют на общее развитие тела, не знаю.

Сразу выяснилось, что дело плохо. Среди «екатеринославских» сразу выделялся один парень, самый старший, лет четырнадцати — пятнадцати на вид. Звали его Гришка, по кличке «Крюк» — за большой, крючковатый нос и какую-то мерзкую, хищную ухмылку, не сходившую с его лица. Он был крепким, жилистым, с наглыми, бегающими глазками и повадками матерого уличного вожака. Вокруг него тут же сгрудились еще двое таких же «отчаянных», взявшие на себя роль его верных «шестерок».

Я сразу понял, что с этим Крюком у нас будут проблемы. Он и в екатеринославском детдоме, как потом выяснилось, был «заводилой», держал в страхе всех младших, отбирал у них еду, заставлял на себя работать.

Так оно и вышло. Очень скоро Крюк попытался установить свои порядки. Работать он и его дружки категорически отказывались, целыми днями слонялись без дела, задирали других ребят, воровали еду из общего котла, отнимали у младших последние куски хлеба. На все увещевания Ивана Евграфовича, нашего «старшего товарища», они только нагло ухмылялись и огрызались.

— А чего это мы должны работать? — бахвалился Крюк, развалившись на нарах. — Мы — не простофили какие-нибудь. Пусть другие пашут, а мы будем жить в свое удовольствие. И кто нам что сделает?

Терпение наше лопнуло через несколько дней, когда Крюк со своими прихвостнями избил Митьку, нашего первого «пионера», за то, что тот не захотел отдать им свою порцию каши. Тот прибежал ко мне, плача и размазывая по лицу кровь из разбитого носа.

— Ну все, Крюк, доигрался, — сказал я мрачно, сжимая кулаки. — Пора тебе показать, кто в доме хозяин.

Мы с Гнаткой и Костиком, которые за последние месяцы благодаря моим тренировкам и своему упорству неплохо освоили азы самбо, подошли к Крюку, когда тот, развалясь на нарах, хвастался перед своими дружками очередным «подвигом».

— А ну, вставай, герой, — сказал я спокойно, но так, что у Крюка мурашки побежали по спине. — Поговорить надо.

Он было попытался огрызнуться, но, увидев наши мрачные, решительные лица, явно немного струхнул.

— А чего это ты?.. — пробормотал он, лениво слезая с нар и пытаясь «форсить», сохранить остатки своей наглости.

Но мы не стали с ним вести долгие разговоры. Я сделал обманное движение и бросил через себя. Через мгновение Крюк, не ожидавший такого быстрого и техничного нападения, уже лежал на полу, а мы втроем крепко держали его, выкручивая руки. Двое его дружков, увидев, как быстро и легко мы расправились с их вожаком, даже не попытались прийти ему на помощь, а только испуганно попятились.

— Ты чего, комиссар, дерешься, — жалобно завизжал тот, но я не стал тратить время на лишние объяснения.

Мы оттащили извивающегося и вопящего Крюка на середину двора, где уже собрались все наши «пионеры», с любопытством и страхом наблюдая за происходящим.

— Знач так, слушайте все! — громко сказал я, обращаясь в основном к новеньким ребятам. — С сегодняшнего дня в нашем «пионерском доме» устанавливаются новые порядки! Никакого воровства, никакого хулиганства, никакого издевательства над младшими! Все будут работать, все будут учиться, все будут жить по нормальному, по-товарищески, помогая друг другу! А кто не согласен, кто хочет жить по старым законам, — я выразительно посмотрел на Крюка, — тому здесь не место! Еще раз услышу, что ты кого-то щемишь — отп**жу так, что дружки не узнают! Пшел работать, падаль!

«Шестерки», опасливо косясь на меня, бросились помогать своему поверженному лидеру.

— Слухай, Грицько, у його нахан есть! — испуганным тоном буркнул один из них.

— Да-да, а еще у «його» имеется указание товарища Сталина стрелять таких как ты, без предупреждения, — нехорошо улыбаясь, добавил я.

На следующий день пришлось устроить общее собрание коммуны.

Я подробно объяснил им наши правила: работа наравне со всеми, участие в общих делах, учеба (с сентября беспризорников собирались отправить в «единую трудовую школу», ту самую, что еще не окончил я сам), взаимопомощь, честность. Никакой махорки, никакого самогона. И главное — категорический запрет «дедовщины», никаких «паханов» и «шестерок». Все равны.

Наглого Крюка мы «поставили на вид». Его проступок был разобран на общем собрании, ему было вынесено строгое предупреждение. Он, конечно, затаил злобу, пытался саботировать работу, отлынивал, подбивал других на неповиновение. Но мы были к этому готовы. Мы просто перестали давать ему еду. Наш главный принцип — «кто не работает, тот не ест» — действовал безотказно. День, два, три Крюк хорохорился, пытался что-то отнять или украсть, но его быстро ловили и наказывали — дополнительной работой или лишением ужина. Удивительно, но вскоре все дети, словно почувствовав, за кем тут сила, буквально начали чморить бывшего заводилу. На четвертый день, поняв, что его бунт провалился, и что никто его здесь жалеть и кормить задаром не собирается, он попросту исчез. Собрал свои немногочисленные манатки и сбежал. Куда он подался — мы не знали, да и не очень-то интересовались. Скатертью дорога.