Ленька-активист (СИ). Страница 10

Конечно же, Сталин. Пусть он и неоднозначная фигура, однако пока иной на горизонте нет, а сам я раньше него точно генеральным секретарем или иным руководителем не стану.

Если бы он обратил внимание на мой «пионерский» опыт, если бы он увидел в нем рациональное зерно, если бы он решил сделать его всесоюзным движением — это был бы мой звездный час. Его поддержка открыла бы мне все двери. Я стал бы не просто местным активистом, а фигурой всесоюзного масштаба. Да, судя по некоторым данным, он долбанутый на всю голову тиран. Но ведь именно ему суждено победить… А я хочу быть в стане победителей. Ну а уж потом… потом будет видно, сейчас загадывать так рано не имеет смысла.

Только вот как привлечь его внимание, донести до него свои идеи? Писать письма в ЦК? Это так же надежно, как бросать их в бутылках в Днепр — наверняка ЦК просто завален письмами всякого рода проходимцев и городских сумасшедших. Да даже если просто неравнодушных трудящихся — количество писем нивелирует мой шанс достучаться таким образом. Нет, с улицы туда не зайдешь, нужен другой путь. Надо устроить так чтобы он сам узнал обо мне, о моей работе. Через газеты, через доклады местных партийных органов, через рекомендации влиятельных людей, входящих в круг его общения.

Да, я понимал, что это будет непросто. На этом пути меня ждут и разочарования, и препятствия, и удары судьбы. Аппаратная борьба — это жестокая, беспощадная игра, где нет места сантиментам. Но я считал, что готов к этому. Я знал, чего хочу, и был готов идти к своей цели, не сворачивая. В конце концов, у меня есть гигантское преимущество перед местными, хм, «хронотуземцами» — я совершенно точно знаю, в какой из колесниц стоит стопроцентный победитель. Надо лишь заскочить в эту колесницу, хоть тушкой, хоть чучелом, хоть кем. А там уже сделать карьеру — дело техники…

Наконец, после почти часа пути, поезд, дергаясь и скрипя, вполз на вокзал Екатеринослава. Он оказался гораздо оживленнее, чем в нашем Каменском. Первое, что бросилось в глаза, — огромное количество красноармейцев. Они были повсюду: на перроне, в здании вокзала, на путях. Усталые, запыленные, в выгоревших гимнастерках и буденовках, они сидели на своих вещмешках, курили самокрутки из газетной бумаги, чистили винтовки, переругивались, смеялись. На запасных путях стояли целые эшелоны — теплушки, набитые людьми, платформы с орудиями, накрытыми брезентом, пулеметные тачанки, даже несколько неуклюжих, закопченных броневиков. Дымили походные кухни, а кое-где прямо на перроне, на ветру металось пламя костров, над которыми в прокопченных котелках варилась какая-то нехитрая солдатская еда. Воздух был густо пропитан запахом махорки, конского пота и навоза, дыма, паленой щетины и тревоги.

И над всем этим гамом, стуком колес, паровозными гудками, командами и руганью неслись песни. Из одного вагона, где на нарах, свесив ноги, сидели молодые ребята в новеньких, еще не обмятых шинелях, доносилась протяжная, немного печальная, но полная какой-то скрытой силы мелодия:

Слезами стонет мир безбрежный,

Вся наша жизнь — тяжелый труд,

Но день настанет неизбежный,

Цепи падут, оковы падут…

А от соседнего эшелона, где под залихватские переборы гармошки какой-то развеселый боец отплясывал «барыню», неслась другая, разухабистая, с издевкой и матерком:

Эх, улица, улица!

Гад Деникин журится,

Что сибирская Чека

Разменяла Колчака…

А теперь и Врангелю

Споем мы «аллилуйю»!

Красный штык его найдет,

В Крым обратно загонет!

Вся эта картина — красноармейцы, оружие, эшелоны, песни, — говорила о том, что война еще далеко не закончена. Что где-то рядом, совсем близко, идут бои, льется кровь.

Мы с Верой Ильиничной с трудом выбрались из вагона, протискиваясь сквозь толпу. Нужно было найти комендатуру, отметиться, узнать, где находится губернский отдел наробраза.

И вдруг, в этой сутолоке, я увидел знакомое лицо. Высокий, широкоплечий, с обветренным, волевым лицом и шрамом через всю щеку — тот самый Костенко, который был первым красным комендантом Каменского после изгнания григорьевцев! Тот самый, который премировал меня отрезом габардина, а затем я, при деникинцах, спасал его, раненого, прятал в нашем шалаше в днепровских плавнях, а затем отвозил на другой берег Днепра.

— Товарищ Костенко! — крикнул я, с трудом проталкиваясь к нему через толпу.

Он обернулся, удивленно посмотрел на меня, потом его лицо расплылось в широкой, радостной улыбке.

— Ленька! Лёнька Брежнев! Здорово, бродяга! Какими судьбами? Вот так встреча! А я тебя и не узнал сразу! Ты, я смотрю, подрос, возмужал!

Мы крепко, по-мужски, обнялись. Целоваться не стали.

— Да вот, Вера Ильинична, — я представил Фотиеву, — по делам службы, в Екатеринослав. А я, как бы, сопровождаю. А вы как здесь?

— А мы, Ленька, воюем, — Костенко сразу посерьезнел. — Нас с Северного Кавказа перебросили. Слыхал, небось, Врангель из Крыма выполз, гад? Пользуется, что наши силы заняты — кто на Польских фронтах, кто в Средней Азии, кто на Дальнем Востоке. Белогвардейцы, сволочи, недавно еще с Новороссийска тикали, а теперь вдоль Днепра прут, к Екатеринославской губернии пробираются. Нельзя им дать прорваться! Вот, республика все силы напрягает, чтобы его обратно в нору загнать. Целые дивизии сейчас на юг перебрасывают. Наш полк тоже здесь, грузимся. Видишь, какой кавардак на станции? Это все из-за нас, из-за военных грузов. Я только что от начальника движения — там ужас что твориться! Эшелоны идут один за другим, «пробки» на путях, телеграф трещит от приказов — «вне всякой очереди… в порядке боевого приказа… немедленно освободить путь…» За неисполнение — трибунал. Вон, в участковой ЧК, говорят, работа лихорадочная, не успевают разбираться!

— Так что же, товарищ Костенко, война опять к нам придет? Опять бои, разруха? — спросила Вера Ильинична

— Не дОлжно, гражданочка, — успокоил ее Костенко, хотя в его голосе не было полной уверенности. — Не допустим. Разобьем гада Врангеля, как и всех остальных.

Я слушал его, и вспоминал, что ситуация действительно серьезная. Врангель, последний оплот белого движения, собрал в Крыму значительные силы и, воспользовавшись тем, что основные силы Красной Армии были отвлечены на польский фронт, перешел в наступление. То, что его в итоге разобьют, не подлежит никакому сомнению. Но вот успеет ли он дойти до Каменского — этого я не знал. А если дойдёт? Мне непременно придется бежать — история с «Дроздовцем» широко известна. А если не успею? Черт… Черт!!!

— … даже штаб Юго-Западного фронта, говорят, из Кременчуга сюда, поближе к боевым действиям, перевели, — как будто издалека, развеивая набежавшие мысли, донесся до меня голос товарища Костенко. — В Синельниково теперь, сказывают, штабной поезд стоит. Ну, там, в Реввоенсовете, товарищ Сталин. Он еще Царицын оборонял, я тогда под его началом воевал. Мужик — кремень! Мы тогда крепко красновцам дали. Уж он-то не позволит Врангелю прорваться! Хребет ему переломит, как и Деникину с Колчаком…

Тадамм!!! Как будто гигантский гонг прозвучал в моей голове. На ловца и зверь бежит! Сталин сейчас не в Москве, не в Петрограде — а совсем рядом, в Синельниково! Это же всего ничего, верст двадцать по дороге на юг! Значит, тот, о ком я так много думал, тот, с кем я связывал свои карьерные амбиции, сейчас здесь, на Украине, руководит борьбой с Врангелем!

Тем временем Костенко, оглянувшись на свой состав, заторопился по своим делам.

— Ладно, Ленька, — он снова повернулся ко мне, — молодец, что дружишь с Советской властью. За нами — будущее, и не только нашей страны, а всего человечества! Ты, с оказией заходи к нам в эшелон, вон он, на третьем пути. Мы сегодня навряд ли отчалим, да и завтра, наверное, тоже. А я, если время будет, чайком тебя угощу, сахарином поделюсь. Расскажешь, как там у вас в Каменском теперь дела!

Он назвал номер своего эшелона и тепло попрощался, спеша по своим командирским делам. А я остался стоять посреди этого вокзального хаоса, оглушенный новостью и обуреваемый новыми, еще более смелыми планами. Сталин был здесь, рядом. Это был шанс. Отличный, невероятный, фантастический шанс! Но… как им воспользоваться?