История любовных побед от Античности до наших дней. Страница 36
Каждый мнит, будто способен изобрести свой собственный любовный шифр наподобие того, который придумали двое влюбленных у Тристана Л’Эрмита: «Ныне посчитают за преступление, если мы осмелимся заговорить друг с другом хотя бы только одними взглядами». Стало быть, нужно прибегнуть к секретному языку, в котором малейшее движение может служить знаком тайного сговора. Кто-то поправляет волосы? Возможно, это надлежит понимать так: «Муки, что я терплю из-за вас, столь же многочисленны, и их так же трудно сосчитать». Мытье рук напоминает о верности, которая кристально чиста и не нуждается в омовении. Взять книгу значит намекнуть: дескать, история нашей любви потребовала бы тома потолще.
В этом же контексте образовался язык цветов, позволяющий без риска отправлять целые послания при условии, что адресату также понятен этот код. Это старинная идея: еще Бонкомпаньо году примерно в 1215-м в знак того, что отношения становятся интимнее, вслед за букетом фиалок шлет своей милой розы. Но его символика пока что в зачаточном состоянии, ей предстоит расцвести пышным цветом именно в прециозной, галантной Франции. Пример тому — «Гирлянда Юлии», врученная герцогом де Монтозье мадемуазель де Рамбуйе. Если рассматривать ее с точки зрения классических толкований смысла некоторых цветов (фиалка — скромность и т. д.), здесь нет следования устоявшемуся словарю: в конечном счете это всего лишь подарок, более оригинальный и пышный, чем обычно.
Зато в «Турецком секретаре» Дювиньо уже представлен настоящий язык цветов, имеющий и свой словарь, и синтаксис. Будучи секретарем посольства в Турции, он приноровился сообщать о своей любви без помощи слов по примеру турок, у которых нет уж совсем никакой возможности свободно поговорить с женщиной. И потому закодированным посланием может служить любой самый пустяковый предмет — фрукты, ветки, духи, ткани, цветы. Порой это становится возможным благодаря игре созвучных слов. Так, слива («erik») несет весть: «Мы охвачены печалью» («eridik»). Таким образом можно составлять и сложные фразы, к примеру: «Я без памяти влюблен в вас. Страдания, что причиняет мне любовь, убивают меня, я почти лишаюсь рассудка. Мое сердце с таким жаром стремится к вам в чаянии спасительного исцеления…» и т. д. Чтобы сообщить все это, достаточно вручить милой зернышко винограда, клочок голубого шелка, сливу, горошину, кусочек сахара и веточку алоэ.
Засим следует целый каталог помыслов с их переводом, составляющим частичное представление о языке цветов. Так, роза скажет: «Я без конца проливаю слезы, но вы смеетесь над моими страданиями», жасмин — «Клянусь вам, что…», фиалка — «Приласкайте меня!» и т. д. Однако эта идея не получила большого распространения, так как была предложена публике в эпоху, более склонную воспринимать устные или письменные признания, чем немые сигналы. Тем не менее надо заметить, что дама могла подарить букет рыцарю, служившему ей.
Этапы, которые надлежит преодолеть в ходе обольщения, и уступки, допустимые со стороны дамы, — все это в высшем обществе Франции было также кодифицировано. Поклонник более не домогался любовного пиршества, речь в крайнем случае могла идти о так называемом «гусике». Таким выражением обозначалось то, что может быть съедобного в дичи, если не трогать самой тушки (то есть лапы, крылышки, голова), а здесь оно применялось по отношению к незначительным предметам, от которых дама может отказаться, не компрометируя себя: к подвязкам, лентам, шнуркам, всему тому, что напоминает о близости, но добродетели не угрожает. И вот теперь «гусиком» станут называть невинные вольности, позволительные между влюбленными без риска разрушить репутацию дамы. Самой смелой из них считался поцелуй в запястье. Славой парижских гостиных станет умение вынуждать придворных солдафонов в промежутках между двумя кровопролитными походами вымаливать «гусиков», обильно подкрепляя просьбы мадригалами.
Однако руководства по обольщению, которые пытаются приспособиться к новомодным любовным стратегиям, довольно несостоятельны. Они все еще ставят на первое место признание, но теперь оно до предела закодировано, строится на хитросплетениях и околичностях. «Школа Купидона» и «Академия комплиментов», появившись на свет почти одновременно в 1632 году, учат: дескать, если так напрямик и выложить девушке, что любишь ее, толку не будет. Чтобы тебя не приняли за невежду, нужно сперва проштудировать любовный словарь. Жильбер, анонимно опубликовавший в 1654 году свое «Искусство нравиться», считает таковое женским оружием: вслед за чередой христианских моралистов, своих прямых предшественников, он зрит в соблазнительнице страшного врага, его ключевое слово «притворство». У мужчины нет никакой надежды избежать сетей, раскинутых обольстительными хищницами, которых автор делит на две категории: одни соблазняют, отказывая в любви, другие — поддаваясь на ухаживания.
Двадцать восемь манер любовного заигрывания, которые различает Донно де Визе, ставя эти различия в зависимость от возраста и общественного положения, сводятся к классическим способам: признание, стихи, подарки, взоры. Исключение составляет один лишь портрет робкого поклонника, не смеющего открыто заявить о сжигающей его страсти, — тут возникает повод несколько развить приемы традиционного искусства: влюбленный то затевает легкий завтрак на лоне природы, пригласив свою красавицу сопутствовать ему, то ведет ее на комедию, непрестанно ищет все новых случаев остаться с нею наедине и находит их, но никак не может выговорить вслух слова, что твердит про себя. Когда двое других любовников уже его опередили, он внезапно становится дерзким от страха, как бы не появился третий. Если она словно в рассеянности позволяет взять ее за руку, он может добрый час разглагольствовать, а поцеловать эту руку не решится. За этим карикатурным изображением просматриваются кое-какие практические советы, видимо адресованные именно подобным недотепам. Что до третьего претендента, здесь автор отделывается одной небрежной фразой: «Она отдастся первому, кто заставит ее поверить, что вправду влюблен».
Тем не менее знаки внимания служат для того, чтобы общепринятым манером «снискать милости своей дамы». Господин де Буассет, молодой придворный советник, употребил их все, приударив за мадемуазель де Ножан. «Его кафтан был лучше некуда, краше ливреи и вообразить нельзя, и никто бы не смог расточать больше любезностей, задавать завтраков и ужинов, заказывать музыки, подносить букетов, перчаток, сластей и лакомств, измышляя для сего разнообразные предлоги», — писал современник. Однако, несмотря на все это, его дела, по-видимому, не продвигались. «Любовь по здешней моде», хоть и пришлась французам по вкусу, не заставила их изменить прежним галантным обычаям.
Подтверждением тому служит одно из тогдашних амурных руководств. Рене Бари, королевский историограф, в 1662 году выпустил серию так называемых «бесед», призванных доказать, что изящное остроумие уместно распространить на все области жизни. Некоторые «беседы» трактуют о галантных материях, предлагая читателю прельстительные сюжеты вроде: «Тирен вздумал приударить за одной весьма красивой девицей, с коей ему ни разу не случилось поговорить» («О дерзком домогательстве»); «Мариль, будучи в некотором роде святошей, не устояла пред красотами его души» («О красноречивом»); «Кавалер, чтобы предстать перед прекрасной дамой, приоделся понаряднее» («О весьма пристойном наряде»). Это чтение разочаровывает, как болтовня, из которой не почерпнешь ничего, кроме сообщения о наглости Тирена, добродетельных склонностях Мариль или необходимости модно одеваться, если хочешь нравиться женщинам. Похоже, цель сочинителя состояла преимущественно в том, чтобы научить девушек отвергать не в меру развязные авансы, не слишком озлобляя своих вздыхателей.
Тем не менее «37-я беседа», озаглавленная «Искусство внушать любовь», выходит за пределы общих мест. Дормион, «старый любезник», будучи в доме Артенисы, «достойной дамы, некогда блиставшей в свете», дает другому ее гостю, некоему Флосилю, «юному сеньору», «несколько советов по амурной части». Поначалу он ограничивается банальностями: дескать, любовь можно внушить, демонстрируя свой добрый нрав, игривость, богатство и щедрость. Однако очень скоро он признает, побуждаемый к тому молодым человеком, что кавалеру «не следует быть пнем», ему подобает предприимчивость. Хозяйка дома останавливает его, приводя в пример себя как образец галантности, полной достоинства. Но Дормион взывает к ее чувству реальности. Он заводит речь о ласках, каковые суть приметы любви: женщины всегда к ним чувствительны.