Космонавт. Том 2 (СИ). Страница 51

— Но — но! — грубо, словно окрик на провинившуюся собаку, перебил его Грачёв.

Его холёное лицо побагровело, маленькие глазки сузились до щёлочек, полных звериной злобы. Он посмотрел на Петра исподлобья, всем своим видом излучая угрозу.

— Тише будь, офицер. Не зазнавайся. — Он язвительно подчеркнул звание. — Вспомни кое-что. Я как помог, так могу и… — он сделал красноречивую паузу, медленно подняв руку и сжав её в огромный кулак перед самым лицом Петра, — … всё испортить. Очень. Быстро. И безвозвратно. Ну, ты понял?

Кулак его был в сантиметре от носа лейтенанта. Пётр невольно отпрянул, но не опустил глаз, с ненавистью глядя на Грачёва. Тот медленно разжал кулак, но не убрал руку.

— Я поставил задачу? Поставил. Она должна быть выполнена. Громов должен быть растоптан. Публично. Унижен. А после — выгнан из училища пинком под зад. Только после этого твой долг будет считаться уплаченным. А до той поры… — Грачёв внезапным, неожиданно быстрым для своей грузности движением вцепился в лацкан шинели Петра, резко дёрнув его на себя. Пётр едва не потерял равновесие, но всё же устоял на ногах. — … не смей дерзить мне, потому что ты у меня вот где! — Грачёв ткнул указательным пальцем другой руки себе под горло, туда, где виднелся мятый галстук. Его голос стал шёпотом, но от этого ещё страшнее. — Понял, Петечка? Или нужно доходчивей объяснить?

Он с силой оттолкнул Петра. Тот снова едва удержался на ногах, спина его ударилась о холодный парапет. Со скрываемым отвращением, граничащим с тошнотой, Пётр отстранился, его руки дрожали, когда он поправлял помятое пальто и отряхивал невидимую пыль. Лицо было мертвенно-бледным от сдерживаемой ярости.

— Я помню наши договорённости, Михаил Валерьянович, — проговорил он глухо, глядя не на Грачёва, а куда-то мимо, в темнеющий город. — И всё сделаю. Как договорились.

Грачёв фыркнул, удовлетворённо поправил воротник своего пальто, снова став безупречным и невозмутимым дельцом.

— Вот и славно. Будь хорошим мальчиком, Петечка, — голос снова стал гладким, но яд капал с каждого слова, — делай всё так, как было велено. Аккуратно. И тогда… — он широко развёл руками, — … всё у тебя будет хорошо. И с карьерой… и с семьёй. Дочка здорова будет. Жена довольна. Квартиру хорошую получишь. Всё будет. Как по маслу.

Он похлопал Петра по плечу, жест был дружески-покровительственным, но прикосновение — тяжёлым, унизительным. Пётр не шелохнулся, лишь мышцы лица дрогнули. Грачёв развернулся и, не прощаясь, зашагал прочь, его грузная фигура быстро растворилась в сгущающихся сумерках.

Пётр остался один. Давление в висках было таким сильным, что ему казалось, будто его голова вот-вот лопнет. Он с силой упёрся руками в холодный камень парапета, склонив голову. Потом выпрямился, достал из кармана пачку папирос, вытряхнул одну, с трудом зажёг спичку и прикурил. Затянулся глубоко, до боли в лёгких. Дым, выдыхаемый струёй, смешивался с паром от дыхания и тут же уносился на ветру. Он смотрел на Волгу, но видел не её.

Видел он сейчас аэродром и Громова — спокойного, собранного, отвечающего на его провокацию не криком, а железной логикой устава. Видел подполковника и его оценивающий, проницательный взгляд. Видел Максимыча — хмурого, неодобрительного. Видел Грачёва и его кулак перед лицом.

— Достало, — в сердцах негромко сказал он и стукнул ладонью о парапет.

' Но пацан и правда талантлив', — пронеслось у него в голове с неожиданной горечью.

Он видел его сегодня в небе, пусть и с земли, но по характерной чистоте виражей, по уверенности в небе он всё понял и оценил. Видел, как курсанты после полёта смотрели на Громова с уважением.

«Как инструктору… — думал он, — … мне жаль терять такие кадры.»

Чувство было искренним, профессиональным. Такие, как Громов, были кровью и будущим авиации. Растоптать его… это было не просто подло. Это было преступление против того дела, которому он, Пётр, формально служил.

Но тут же вставали другие картины. Лицо дочки в больничной палате — бледное, с синяками под глазами, но уже улыбающееся после сложной операции, которую устроил Грачёв. Лицо жены — усталое, но светящееся надеждой на новую квартиру, на лучшую жизнь, которую сулило престижное назначение в Качу, организованное тем же Грачёвым. Собственные амбиции — вырваться из захолустья, закрепиться здесь, среди лучших, сделать карьеру, о которой мечтал. Грачёв был пауком, опутавшим его липкой паутиной «благодеяний». И эта паутина была прочнее любой присяги.

«Нужно просто сделать шаг, — подумал он с внезапной, циничной ясностью. — Парень сам он обречён. Слишком громко заявил, что справится. Подполковник — строгий судья. Громов не справится. Не может зелёный курсант, даже талантливый, с ходу посадить реактивную машину на „блин“ с такой точностью. Гарантированно. А я… я лишь создал ситуацию, где его крах будет максимально публичным и болезненным. Как и хотел Грачёв. А вся его история с героической посадкой… скорее всего, раздута газетами. Им нужен был молодой герой — они его создали. Всё просто.»

Он криво усмехнулся сам себе, этому самооправданию, которое горело во рту пеплом. Лейтенант затушил окурок о камень парапета с такой силой, что тот разлетелся искрами. Разжал пальцы и смятый окурок упал на гравий. Он не стал его поднимать. Развернулся и зашагал прочь от набережной, от Волги, от совести, в сгущающуюся тьму волгоградских улиц, чувствуя, как грязь сделки прилипает к сапогам крепче речного ила. Шаг его был твёрдым, но душа ощущалась выжженной пустыней.

Глава 24

С момента полёта с капитаном прошло два дня. Всего сорок восемь часов, а ощущение было такое будто между мной и тем днём легла целая вечность, набитая до отказа событиями, учёбой и подготовкой к полёту и соревнованиям.

Утро первого дня началось, как всегда, с раннего подъёма. Весна ещё не вступила в свои права, поэтому утром морозец пока ещё пощипывал щеки, когда мы, позёвывая, выходили на пробежку. Волгоградские бугры и овражки под ногами казались особенно злыми в предрассветной мгле.

После завтрака шла череда лекций. Аэродинамика, конструкция самолётов, наставления по производству полетов. Слушал я вполуха, мысленно прокручивая схемы захода на посадку. Преподаватель, капитан с вечными меловыми разводами на кителе, видя мою отрешённость, пару раз меня вызывал, но каждый раз отвечал я чётко и без ошибок. База знаний сидела крепко, спасибо бессонным ночам в библиотеке в прошлой жизни, да и в этой я мух не считал и зря время не терял.

После обеда я отрабатывал упражнения на тренажере. Старый, видавший виды стенд с примитивными приборами и тугими ручками управления. Инструктор, старлей с глазами навыкате и приподнятыми бровями, которые придавали его лицу вид вечно удивлённый, дал нам задание: десять заходов подряд, с имитацией разных отказов.

— Точность, товарищи курсанты, точность! — Говорил он. — Точка касания — вот здесь! — Его указательный палец постукивал по нарисованному на пыльном стекле началу полосы.

Пот лил с меня градом, мышцы ныли от постоянного напряжения педалей, руки дрожали. Но я работал, выжимая из себя всё возможное и даже больше. Раз за разом. Ошибка — мысленно ругаюсь и исправляю, удачный «заход» — мимолетное удовлетворение, но расслабляться рано.

Из кабины я вылез мокрый, как мышь. Зотов ждал меня у двери и, когда я вышел, он протянул мне фляжку с водой.

— Ну как? — спросил он, кивнув на тренажёр. Я только мотнул головой, мол, не спрашивай. Сил на ответ в данный момент у меня не было.

Вечером первого дня я пошёл в санчасть навестить Кольцова. Там всё было без изменений. Всё тот же длинный коридор, запах лекарств и деловито снующий по своим делам мед персонал.

Кольцов лежал на койке и тоскливо глядел в потолок.

— Серега! — оживился он, когда я вошёл. — Ну как там, дела? — Спросил он, пытаясь сесть.

Я улыбнулся, придвинул табурет к его койке и начал рассказывать споре инструкторов, о вчерашнем дне, о полете с Максимычем, о провокации лейтенанта. Кольцов, дослушав мой рассказ, гневно стукнул кулаком по одеялу, сказав: