Русские не сдаются! (СИ). Страница 29

Вместе со мной командующему Миниху были переданы все мои товарищи, с которыми мы не дали захватить фрегат «Митава». Почему не оставили на корабле? Так не предназначены трюмы для тюремного заточения. А однозначного ответа, как понятно, не было. Ждали реакции Петербурга. Вот и передали армейцам.

А вообще складывалось такое впечатление, что мы, с нашим якобы бунтом, очень опасны для тех, кто захочет решить нашу участь. Осудить? Так герои же, ну и я выполнял приказ по доставке осадных пушек! Отпустить? Так прецедент неповиновения! Вот и перекидывали с рук на руки, пока до Миниха не дошло. И то, это благодаря тому мы не в трюме корабля гнием, что я, считай, главарь бунтовщиков. Вот и отдали фельдмаршалу, чтобы судил сухопутного, заодно и морского.

Меня отпустили, так как я и гвардеец, и пушки вёз, приказ выполнял. Но всё равно остаюсь под следствием. Давал своё честное слово, что буду покорнейше дожидаться приговора. Так что Спиридов, как и Лаптев с Сопотовым, всё ещё томятся на гауптвахте при штабе командующего.

Ну, как «томятся»? Сержант Кашин с моими бойцами исправно носит им такую еду, которую они не могли бы видеть, даже если бы и не были в заточении. Есть у них и вино, и окорок, и свежий хлеб. Может, только что спать не очень удобно, да девок срамных не поставляем. Но, думаю, для морских офицеров, которые полжизни проводят в очень скромных и узких помещениях, подобное — не проблема. Если что, я не про историю с девками, а про удобства сна.

Вот только скука и бездействие, как я здраво предполагал, должны немало докучать им. А еще обида гложет. Ведь не сдали русский фрегат, который казне обошелся в круглую сумму. Не опозорили Отечество, не дали повода судачить по европейским кабакам, что русский флот, дескать, был, да весь вышел со смертью Петра Великого, что можно бить русских на море, не страшась получить в ответ.

— Всё едино, нужно идти к его высокопревосходительству Христофору Антоновичу Миниху. Но меня вы, почитай, убедили. Признаться, опостылело мне сидеть без должного дела. А так, коли всё сладится, так и прославимся. Не извольте печалиться, ваше имя я назову из первых, коли такое… — после продолжительной паузы и когда я уже изрядно утомился доказывать свою правоту, согласился полковник Лесли.

— Не будем сомневаться, ваше превосходительство, слава любит смелых и решительных, порою и безрассудных, — философски заметил я.

Вот и полковнику Юрию Федоровичу Лесли опостылело тут сидеть! Значит, и он, как и мы, человек деятельный. Настоящий. Ну не выпитое же вино ударило в его буйную голову? Хотя может быть и такое.

— Это нынче в Петербурге так вьюношей научают? Мудрёно вы разговариваете, унтер-лейтенант, — заметил полковник, на что я лишь только улыбнулся.

Ну да, пусть я и стараюсь говорить анахронизмами, которые в этом времени, скорее, звучат, как новые слова, но то и дело проскакивают выражения, которые людям хоть и понятны, но как-то всё-таки чудны.

Что ж… К Миниху, а там, того и гляди, настоящий поступок совершать. Будет что деткам через лет так… триста учить на уроках истории. Если получится все у нас. Я за хорошее образование. Так что буду стараться, чтобы все срослось, и однажды в ЕГЭ был вопрос и обо мне. Вот только правильно ли рядом ставить выражения: «хорошее образование» и «ЕГЭ»?

Пусть об этом думают люди будущего, а нам нынче недосуг.

Гданьск/Данциг

8 июня 1734 года

Человек, явно страдающий ожирением, а весьма вероятно, и сахарным диабетом, сидел за столом и… Нет, не работал, хотя хватало корреспонденции, что нужно было разобрать. И письма были разбросаны по всему большому, из дуба выделанного с резными ножками, столу.

Несмотря на осаду Гданьска, этот пожилой мужчина вел переписку и со шведским королем, и конечно же, с французским зятем, со многими французскими вельможами, своими польскими сторонниками, в том числе и бывшими в эмиграции. Доставке почты благоприятствовало пока еще доминирование французской эскадры у Данцига.

Этот человек нынче ничего не писал, а ел и любовался. Заедал свои страхи, любовался своим богатством. Жирный гусь был почти съеден, вино почти допито. И вино было изысканным — не вульгарным, не венгерским, а французским. И как знать, был ли изысканным при жизни польский гусь — или, может, щипал пастушку за ножки. Но птица была жирная, о чем красноречиво говорили жирные пятна на салфетке, рукавах.

Мужчина, пусть его глаза и блестели от созерцания богатств, все равно не чувствовал абсолютное счастье. Да, глаза щипало, приходилось щуриться от блеска золота, но… Его выдернули из спокойной жизни во Франции, когда бывший политик уже занимался философией и проедал дарованный зятем пансион в две тысячи ливров. И вот… авантюра с польской короной. Скорее бы обратно во Францию!

— Только теперь я не буду примаком и кормиться за счет зятя. Теперь я сам буду кормить! — сказал Станислав Лещинский, щуря глаза, но не отводя взора от открытых сундуков.

Станислав Лещинский поднялся, принял величественную позу, будто бы прямо сейчас позировал художнику. Сарматские портреты, когда рисовали польскую шляхту максимально преувеличенно величественно, все еще были востребованы. И сейчас король без короны выглядел именно так… Преувеличенно. Он проиграл, но ведет себя, словно победитель.

— Бах-ба-бах! — очередной выстрел русских осадных орудий сбил настрой самопровозглашенного короля.

— Kurva russe lâche-moi! [фр.… русские отстаньте от меня!] — прокричал некоронованный монарх.

Лещинский вновь сел за стол, налил вина, чтобы утопить в нем страхи, отломал рукой гусиную ляжку, чтобы заесть обреченность. Посмотрел на письма, но не притронулся пока до важной корреспонденции.

— Ваше Величество, герцог де Дюрас пропал! — в покои считавшего себя польским королем Станислава Лещинского вошёл французский посол в Речи Посполитой Антуан Феликс де Монти.

Некоронованный король с презрением посмотрел на француза. Ладно от еды и питья, но провозглашённого сеймом короля отвлекли от созерцания своих сокровищ. В достаточно большом помещении просторного дома, который занимал в Гданьске Станислав Лещинский, стояли четыре сундука, наполненных, в основном, золотыми монетами и золотыми же украшениями. Лишь в малой степени серебром [Гданьск — польское название Данцига].

Эти сокровища были собраны непосильным трудом разграбления «русских» воеводств и поветов. Частью — это казна Речи Посполитой. Но предыдущий король оставил страну, скорее, с долгами, чем с доходами. Нет, магнаты все еще жили сытно, хотя и не считались уже богатейшими людьми Европы. А вот страна упала в бездну [Потоцкие, владетели порубежья с Россией, были верными соратниками Лещинского, и часть их средств могла быть у Лещинского].

— Как смеете вы меня, тестя вашего короля, отвлекать теми делами, к коим я не имею никакого отношения? — скривив на старческом лице недовольную мину, спрашивал Лещинский. — Какое мне дело до французского герцога, когда Франция меня оставила?

Французский посол отметил для себя, что даже для самоизбранного короля важнее то, что он является тестем Людовика XV. Тем самым Лещинский будто бы сам попирал ценность своей, польской короны.

А может быть, это не совсем оговорка? Французский посол знал наверняка, что выборы польского короля проходили нечестно. Лишь только папская политическая группировка на вальном сейме, да французская группировка были допущены к выборам.

Русская же партия, весьма сильная в последнее время, как и саксонская, большей частью не были услышаны, поскольку, что оказалось весьма удобным, находились на другом берегу реки, в предместье Варшавы, в Праге. А в самой столице верные Лещинскому люди перебегали с места на место и на разрыв голосовых связок рвали глотки, выкрикивая имя Лещинского. Другие это слышали, они кричали своего короля, Августа Саксонского. Тщетно, далеко были, за рекой. А потом просто было объявлено, что выборы состоялись.