Русские не сдаются! (СИ). Страница 10

— Догонят нас, то верно. Не уйти, но эдак лучше, нежели позор! — сказал Спиридонов и пошел по своим делам.

Мы шли, казалось, очень медленно, хотя офицеры, из тех отказников, что первоначально хотели смолчать и постоять в сторонке, говорили, что ход корабль набрал хороший. У меня же складывалось такое впечатление, что наш фрегат — на секундочку, лучший в русском флоте, построенный по новейшим французским технологиям — вот-вот развалится на части. Все скрипело, трещало, и порой нужно было орать во всю глотку, чтобы через весь этот треск до кого-то докричаться.

— Ваше благородие, так то еще не скрипит, на иных кораблях поболе будет, — с некоторым удивлением сказал мне сержант Кашин, когда я поделился с ним своими наблюдениями.

Один французский линейный корабль отправился-таки в погоню. Это был не флагман «Ахилл», другой, похожий, но корабль скоростной, и он постепенно нагонял нас. Впрочем, шансы вырваться оставались. Туман до конца так и не развеялся, можно было уйти в самую его гущу и оторваться. Вот только уже час погони, а французы не отставали.

Ну не говорить же как есть: «Да, мы обречены!». Думал всегда, что парусные фрегаты должны быть быстрее линейных кораблей. Оказывается, что это не правило.

— Кто ответить за это? Ви? — на палубу, под конвоем, все же вывели помощника капитана.

Француз сам попросился, мол, он готов управлять кораблем и уже не хочет сдаваться. Вот только смотрел он таким гоголем, что лучше бы его снова закрыть, чтобы не портить настроение.

Ладно, поладим. Все хотели отыграть обратно историю с бунтом, хотя бы частично. Вот и вызволили француза. Все же он на русской службе, а в армейской среде, как и во флоте, при поступлении на службу другому государству было принято этой державе и монарху служить верой и правдой.

Так что нередко бывало так, что несколько лет один офицер служит одному государству, воюя с другим. А после меняет место службы, и уже оказывается по другую сторону, всё так же честно сражаясь, только уже против своих вчерашних побратимов.

— Или вы, сударь, делом займетесь, или не трогайте лучше меня. Я решаю, что или кого сбросить за борт, чтобы облегчить фрегат, — без тени того, что шучу, сказал я.

Помощник капитана хмыкнул, зыркнул на меня, но не стал встревать в перепалку, наверное, гад, думает позже отыграться. Было бы это «позже»!

— Это линейный корабль «Флеро», — определил Григорий Андреевич Спиридов, когда я подошел к нему, стоявшему у правого борта, на корме.

Так, так. Это очень плохо. Нет, я не знал характеристик именно этого французского корабля, или того, кто на нем командует. Я вовсе мало теперь понимал, что происходит и почему наш фрегат, как мне казалось, идет зигзагами. Но вот тот факт, что уже можно рассмотреть название вражеского корабля, говорил не в нашу пользу. Французы нагоняли.

— Русские не сдаются! — сказал я.

— На корабле много немцев! — улыбнулся вымученной улыбкой будущий адмирал.

Впрочем, адмиралом он станет, только если нам удастся выбраться из передряги.

Балтийское море. Район Данцига

25 мая 1734 года

Канат уже был заведен под килем, и концы его были прикреплены к блокам на ноках нижнего рея. Купор Василий Лыков трясся от страха, понимая, что, скорее всего, проживает последние минуты своей жизни [купор — чин на корабле, который отвечает за состояние бочек для воды, продуктов, пороха, осуществляет ремонт бочек].

— За то, что попущением своим воду выдавали затхлую и команда животами маялась, купора Ваську Лыкова приговорить до килевания! — зачитывал приказ капитана боцман фрегата «Россия».

Все оглядывались, выискивали капитана Никласа Шторма, капитана фрегата, но его не было на исполнении наказания. Впервые не было. Обычно датский капитан на русской службе любил подобные зрелища. Иногда даже принимал деятельное участия.

— Братцы, так не дали же деньгу ни на лимон, ни на уксус, кабы воду я… — пытался оправдаться приговоренный, но тщетно.

На этом фрегате уже дело привычное — наказывать.

Лыков был привязан к канату, руки и ноги его также были связаны. На противоположном борту корабля уже стояли два человека, которые должны были тянуть канат.

— Начать! — также датчанин, как и капитан Шторм, выкрикнул капитан-лейтенант, знавший лишь несколько слов на русском языке.

Глаза Лыкова еще больше расширились, канат натянулся, и его швырнуло в море с реи. Василий успел набрать воздуха в легкие и уже даже надеялся на то, что сможет пережить одно килевание.

Он бы закричал, вот только в воде делать этого точно не нужно. Но боль была такой, что без крика пережить ее сложно. Прилипшие к днищу ракушки резали и кромсали тело невинного купора.

— Стой! — последовала команда, когда половина каната была уже перетащена на палубу.

С полминуты длилась пауза, когда последовала команда продолжать. Но Лыкову было уже все равно. Ему повезло, он все-таки открыл рот и быстро захлебнулся. Много ракушек было на фрегате, и тело купора, когда уже доставали его на палубу, казалось теперь просто куском мяса. Лучше смерть, чем мучения от стольких ран, да еще сдобренных соленой водой.

— В назидание! — выкрикнул еще одно знакомое слово датчанин, заместитель капитана на фрегате.

Никлас Шторм в тот момент, когда происходило килевание, пил бренди в своей капитанской каюте. У него вновь случился приступ. Избил ни за что ни про что матроса, стал дерганным и все никак не мог унять глаза, которые моргали втрое чаще, чем когда приступов не было.

— En, to, tre. Få alle på toppen [дат. раз, два, три. свистать всех наверх] — с бутылкой бренди капитан стал расхаживать по каюте.

Но помещение было столь мало, что счета хватало только до трех.

Капитан русского фрегата «Россия» ото всех здесь скрывал, что у него случаются приступы необъяснимой агрессии и даже порой галлюцинации. Датчанин на русской службе понимал, что как только о его состоянии будет известно в Адмиралтействе, то, несмотря на то, что в русском флоте не хватает морских офицеров, Шторма спишут на берег [в реальной истории Никлас Шторм был отстранен от командования большими кораблями по состоянию душевной болезни в 1737 году].

Шторм переживал, от чего и случился приступ, что не выполнил поставленную задачу. Капитан понимал: это его ошибка, это он неправильно разложил лоцию и отстал от фрегата «Митава», с которым должен был двигаться парой, занимаясь, в том числе, и разведкой. Но об этом Никлас Шторм предпочитал молчать, опасаясь того, что может быть списан с русского флота.

Ну а больше его теперь никуда и не примут. В Дании он и даром не нужен.

— Паруса! Я наблюдаю паруса! — закричал вперёдсмотрящий.

Капитан Шторм услышал это и весь было вздрогнул, намереваясь устремиться в бой. Но тут же на него накатила такая апатия, такое безразличие ко всему происходящему… Он сел на краешек своей маленькой кровати и просто смотрел в одну точку, не замечая висящую на стене картинку с изображением датского герба. Так чтимого датчанином… Если бы только у него была возможность закрепиться в датском флоте!..

После вспышки агрессии у Никласа Шторма чаще всего так и бывало — глухой ступор. И он может просидеть без движения, и почти не моргая, час, даже больше. Нет, он не испытывает теперь отвращения ко всему происходящему, он не намеренно игнорирует внешние раздражители. Всё это подразумевает хотя бы какие-то чувства, мысли. Капитан же словно разумом покидает своё тело.

— Господин Шторм, господин капитан! — пытался докричаться до датчанина приставленный к нему русский мичман, более-менее сносно владеющий датским.

Говорят, что капитан на корабле — это Бог, пускай и в ограниченном пространстве. Тогда получалось, что фрегат «Россия» временно Бог покинул.

— Что, снова? — в капитанскую каюту вошёл ундер-лейтенант Сопотов.

Вопрос оказался праздным. Дмитрий Андреевич Сопотов никогда не позволил бы себе зайти в капитанскую каюту, если бы не знал, что капитан даже не вспомнит, когда очнется, что к нему кто-то приходил. Нравы на фрегате были даже не жесткие, а жестокие. Корабельный палач работает на износ.