Чёрная печать империи (СИ). Страница 37

– Да-да. А я Серафиме Гавриловне ничего не обещал. В том, что Дарья Романовна стала вашей любовницей добровольно, я не сомневаюсь. Вот только сути это, Алексей Иванович, не меняет. Дарья Романовна вас любит? Охотно верю. Человек, жертвующий своей репутацией, а, следовательно, и карьерой, и положением в обществе, жертвующий возможностью обзавестись собственной семьёй и детьми, допустим, действительно любит. А вот относительно вас… Любит ли тот, кто принимает от любимого подобные жертвы?

Лёше показалось, что его ударили под дых. Он никогда не задумывался о таких вопросах. Не пытался понять, как всё это видит Даша, как это отражается на ней. Ему просто было хорошо рядом с ней, и ему казалось, что и ей – тоже. «Врёшь! Даша счастлива со мной!» – захотелось заорать, а потом ударить подлеца. В печень. В переносицу. В почки. Он почувствовал, как его затрясло от бешенства, и, прежде чем сделать невозвратную глупость, поспешил прохрипеть:

– Я вызываю вас на дуэль, князь.

И вдруг успокоился. «А ведь это, пожалуй, выход, – подумал холодно и рационально. – Моя смерть даст Даше шанс начать новую жизнь. Моя победа избавит её от смертельной угрозы». Князь минуты две молча созерцал противника. Потом поинтересовался:

– Вы осознаёте, что дуэли запрещены? Закон не различает убийство в честном поединке и любое другое. В случае если, неожиданно, вы меня убьёте, вас будут судить не как победителя, а как убийцу лица императорской крови.

– В курсе.

Шаховской посмотрел на капитана с любопытством, как на редкую зверюшку. Пожал плечами.

– Извольте. Когда и где?

– Шуваловский карьер. Завтра. Вам удобнее в шесть или семь?

– Стреляться, верно понимаю?

Лёха ухмыльнулся. Фехтование умерло ещё в позапрошлом веке. Да и саблей против оборотня… не вариант.

– Естественно.

– Тогда в одиннадцать, когда будет достаточно светло.

– О, да вы великодушны?

Князь пожал плечами:

– Мне всё равно, когда вас убить. Но пусть лучше вы это увидите. Честь имею.

Кивнул и вышел. Лёша подошёл к фонтану, окунул голову в чашу, выпрямился и встряхнулся. С души словно свалился безмерный груз.

«А ведь он прав, – вдруг подумал мужчина, глубоко вдыхая морозный воздух. – Прав. Я – такой же подонок, как и он. Я ведь пользовался любовью Дашки. Она, конечно, гордячка, не признается никогда, не попрекнёт, но… Ни семью не завести, ни женой быть, ни матерью… Да и… Скотина ты, Лёха».

– Прости, – прошептал он тихо. – Дашуня, мне просто очень нужна твоя любовь. Такая… преданная.

Возвращаться в салон просто не имело смысла. Баев глянул на время: начало восьмого. Можно пойти в кино, как раз шла премьера «Девочки из Иркутска», драма, боевик, эротика – то, что нужно. Но сначала… Алексей вытащил телефон, ткнул в избранные номера.

– Привет.

– Поздно уже, Лекс, – проворчал родной голос, даже через трубку пахнущий пирогами с вишней. – Ты не можешь завтра перезвонить? Я уже спать ложусь.

– Да, конечно. Мам, я только спросить хотел: ты как? Вот эти вспышки на солнце… бури магнитные?

А потом Лёша просто слушал, брёл мимо Симеона и Анны, медленно, глубоко вдыхая морозный воздух. Говорил привычное «угу» и «ух ты», задавал вопросы про всех, кого мог вспомнить: кузин, племянниц, соседей. И в груди ширилась и росла тёплая, нежная волна. Под ногами похрустывал снег – ночь обещала быть холодной. Как-то внезапно из темноты выплыл Инженерный замок, навис над Баевым своей башенкой, золотым штыком шпиля с наколотым на него чёрным небом в светлых розоватых тучах.

– Так а что ты звонил-то? – сварливо уточнила мать.

Ему хотелось сказать ей «спасибо» за пироги с вишней, за беззаботное детство, с непременным выездом в усадьбу, за её морщинистые руки, за… Но он понимал, что она бы разволновалась и непременно что-то почувствовала бы.

– Да мне тут премию выдали. Боюсь пропить. Скину тебе на карту?

– Дашке своей отдай. Она сбережёт.

Мать знала про их отношения и не одобряла их. Даша ей отчаянно не нравилась, казалась распутной девицей. Лично Трубецкую мать не видела, но: «порядочная девушка в постель с женатым мужиком ложиться не будет». Откуда она взяла про постель, Баев не знал. Ей всё казалось, что сынок сам в своей жизни не разберётся.

– Даша замуж выходит, – внезапно брякнул Лёша.

Он сам не знал: зачем. Просто стало обидно за Дашку. Обычно ворчание матери капитан пропускал мимо ушей, лишь посмеивался. Но сегодня всё было иначе. В трубке воцарилось молчание.

– И за кого же? – осторожно уточнила мать.

Обратного пути не было, и Лёша принялся врать, словно пятилетний пацан, пойманный за руку в банке с вареньем.

– Князь тут один влюбился в неё без памяти.

– И эта шалава тебя бросила? Лёшенька, ты поэтому решил в загул уйти? Сынок, а я говорила…

Капитан растерялся. Отвёл от уха телефон, удивлённо уставился на него. Пнул снег.

– Мам, я потом перезвоню. На службе. Николаич зовёт.

И поспешно положил трубку. На душе стало пакостно. Как будто он сейчас только что предал Дашку. Лёшу замутило. Он задрал голову в небо и заорал:

– Люди! А не охренели ли вы?! Может, те, что снаружи, это не твари? Может, это мы – твари?!

Ночь молчала. По набережной неслись аэрокары, Садовая привычно гудела. Люди спешили со службы домой, к семье. И Лёшка тоже мог бы спешить сейчас, к Даше. И они могли бы заказать доставку откуда-нибудь и валяться на диване, хохоча над «Гробокопателями», чернушно-милашным мультсериалом, или пересматривать старые фильмы в духе «Изумруд императора» или «Не говори: прощай». А, может, Даше захотелось бы какой-нибудь итальянской драмы, и Лёша уснул бы на её коленях под рыдания красавиц с экрана. И Даша потом бы злилась немного на то, что он такой бесчувственный, но Лёша бы принялся её целовать и... А за окном бы падал и падал вот этот снег, и жизнь шла бы своим чередом, таким понятным и простым.

«Она будет ждать от меня сведений. Если я завтра умру, то всё, что я раздобыл…». Баев задумался.

Ветер стих, и крупные хлопья, плавно кружась, падали на землю, точно грешные звёзды. Капитан запрокинул лицо им навстречу и принялся ловить языком. Как когда-то, когда мир был огромен, отец всесилен, а мать всемудра и вседобра.

«Я выживу. Заберу Дашу и увезу её туда, где её никто не обидит». И внезапно подумал, что Дарья Романовна Баева звучит намного лучше, чем некняжна Трубецкая.

***

Ночь накануне встречи с Лёхой Даша провела почти без сна. Лежала и думала, уставившись в потолок. Где-то слева, ближе к окну, посапывала Вероника. Влад устроился на раскладушке у двери и дышал ровно и глубоко. Даша думала.

Ну, хорошо. Она найдёт ту самую страшную-ужасную тайну Шаховского и что дальше?

Даша сотни раз прокручивала встречу с князем в скале, вертела и так, и сяк, и в итоге нашла лишь два варианта, чего мог опасаться… Гал. Не смерть Симы. Даже если князь выбросил девушку из окна – это не доказуемо. Он бы не стал бояться подобного. Если бы Трубецкая докопалась и выявила любые причины – конфликты, шантаж, принуждение –это бы не являлось прямым доказательством её убийства. А без прямых доказательств… Значит, не это.

Первым более-менее разумным вариантом стала мысль, что причина в фотоаппарате. Но тоже сомнительно. Ведь «Алатырь» остался у князя, который, естественно, уничтожил бы все улики. «Надо было не подниматься к нему. Я зря отдала фотоаппарат. Наверняка там сохранилась память, и могли быть снимки…» – закусила было губу Даша, но тут же поняла: нет. Ни один судмедэксперт, ни один жандарм любого ранга не полез бы смотреть, что находится на электронке фотоаппарата генерала Опричников. Шаховскому бы всё равно вернули «Алатырь» невскрытым. И князь знал об этом. Значит, если причина гонений всё же связана с фотоаппаратом, то не с содержанием памяти, а с тем, чей это фотоаппарат. Тайна могла заключаться в том, почему он вообще находится у Шаховского. Другого логичного объяснения нет.

И второй вариант: Птицына дружила с наркодельцом по кличке Чёрный дрозд. Девушка не была наркоманкой, иначе анализ крови выявил бы присутствие битбубурата. А что если… что если наркоман – сам Шаховской? Если на минуту допустить, что главный опричник держал Симу не столько ради постельных утех, сколько для этой самой связи с Дроздом? Агриппина заявила, что сестра поссорилась с поставщиком. Возможно ли, чтобы причиной стало нежелание Серафимы быть посредником? Что если девушка в какой-то момент испугалась? В ней проснулась совесть? Или, например, любовь?