Записки нечаянного богача 4 (СИ). Страница 12

— Мвадуи* далеко отсюда. Там три четверти голландцам принадлежит, и четверть местным властям. При всём уважении к тебе и Мсанжилэ — ничего не получится, — почти чисто парировал Илюха.

— А чего у вас тут всё на букву «Мэ» начинается? — поднял в приключенце голову лингвист-языковед. — Ну, эти трое женщин — ладно, они родня, у них, может, принято так. Но Волкова тоже обозвали, Мутумба твой здоровый какой вон сидит, теперь ещё шахта эта… Других букв нет в Танзании что ли?

— Первый раз об этом задумался, — помолчав, признался морпех. — И знаешь что?

— Что? — потянулся к нему через стол Головин, чуя интригу.

— Хрен его знает, вот что! — совершенно уверенно кивнул Умка, едва не упав со стула.

— Тьфу ты, я думал — тайна какая, — обиделся Тёма, отодвигаясь обратно и тоже чуть не съехав со своего.

— До тех пор, пока вас сюда не притащило, тут тайн не было ни одной, почитай, — хмуро пробурчал морпех.

— Это — да, — согласно кивнул Головин. — У меня — та же история, один в один. Смотри, жил себе, в ус не дул, путешествия организовывал с большим успехом. Пока этот чёрт ко мне в офис не пришёл!

— Это который? — уточнил Илюха, оглядываясь. Наверное, глаза фокусировать стало невыносимо трудно, поэтому он, кажется, даже не пробовал.

— Да вон, Волков! Улыбается ещё сидит! Чего ты лыбишься, вредитель⁈ — скажи мне кто ещё совсем, кажется, недавно, что на меня будет орать в дымину пьяный диверсант-убийца, а я не испугаюсь — нипочём бы не поверил.

— Потому что я эту историю слезливую слыхал уже пару раз, Тём. Совсем недавно ты бабе Даге плакался на судьбинушку свою горемычную. Она тебя тогда убаюкала, деточку, и спать отправила. Старая школа, высокий класс, я так не умею. Могу плюнуть. Или в ладоши хлопнуть — хочешь? Незабываемое путешествие в один конец, а? — развёл я ладони.

— Не надо ничем хлопать, Дима, — неожиданно почти трезвым голосом отозвался он. — Погорячился с чёртом, бывает.

— Проехали. Илюх, ты говорил, до бабы-баобабы… тьфу ты! До старухи в дупле, короче, часа полтора ехать. А у тебя домушка на колёсах одна только? — переключился я на хозяина, пока он, кажется, ещё мог разговаривать.

— Ач… апч… а почему ты спрашиваешь? — в последнюю минуту я успел, видимо. Почти не мог он уже.

— Нас семеро, да вы с Мотей, да Мутомбо, наверное, тоже поедет? Одиннадцать, спальных мест в Садко точно не хватит. Мы к закату приедем, потусим с бабулей — и домой. Полтора часа стоя ехать или сидя на полу? — уточнил я, стараясь говорить медленно и понятно.

— Ну, там плч… пффф… полчаса езды до их племени. Постелят — выспимся, потом домой, — ответил отельер. Я вспомнил, во что оделась по местной современной моде Мотя, представил, что нам там смогут в этом контексте постелить — и загрустил. Но, как оказалось, зря.

День падений и высокого напряжения мы, признаться, пропили. Умка и Мутобмо уже полчаса пели одну и ту же местную песню, и на внешние раздражители, даже жидкие, не отвлекались. Поэтому в кают-компании остались вдвоём. Тёму мы с Серёгой еле-еле довели до их домика — он всё рвался на подвиги. Но сурово сказанное мной «Ну-ка соберись! Дома жена беременная!» сотворило чудо — он сам поднялся по ступенькам и проскользнул в дверь со своей фирменной шпионской лёгкостью. Изнутри раздался голос Бадмы, а в ответ — его виноватое гудение. Мы с Лордом деликатно ушли.

Дома было тихо и спокойно. Девочки спали, совершенно одинаково закинув поверх простыни левые ноги, согнутые в колене, каждая в своей кровати. Я бесшумно разделся и осторожно лёг. Надя обняла меня, кажется, так и не проснувшись.

Утром в дверь постучали. Мы с женой переглянулись — из наших так деликатно себя повели бы только Лорд с Милой, но они бы предупредили ещё с улицы, позвали. Да и привыкли мы уже как-то с вечера все планы вместе вшестером оговаривать. Судя по тому, что вчера ничего похожего не было — не они. Крыльцо не скрипело — значит, точно не Мутомбо и не Манька. Илюха после вчерашнего, я вообще не был уверен, что в такую рань ходить мог. Значит…

— Проходи, Огонёк, открыто! — громко сказал я по-английски, поразив жену и дочь. И Мотю, которая заглянула в приоткрытую дверь с заметным опасением. На голове у неё стояло блюдо, накрытое не то марлей, не то ещё какой-то чистой белой тряпкой.

— Я принесла вам завтрак, — она, присев, чтоб не сбить ношу о притолоку, зашла и начала споро накрывать на стол. Есть, откровенно говоря, не хотелось, но так у неё ловко выходило с тостами и джемом, с сосисками и беконом, и даже чай в чашки наливался как-то особенно приятно. Поэтому к столу мы с девочками подобрались скоренько.

— Она что, не в курсе, что рабство отменили? — вполголоса уточнила Надя.

— Она в Европе училась, так что в курсе точно. Просто у них тут принято так, что если тебе кто-то жизнь спас — то она, жизнь то есть, с той самой поры не твоя уже, а того, кто спас. Честным и почётным считается, — так же негромко ответил я.

— У них, я читала, и многожёнство принято, и что теперь? — начина-а-ается. Нормально ж сидели…

— И ничего теперь, солнце моё. У них тут может что угодно быть принято. Ко мне и моей семье это никакого отношения не имеет и иметь не будет, — разговаривая с беременными нужно быть мягким, но твёрдым. Да, вот именно так. Как будто ты сам чуточку на сносях. А уверенно говорить я давно научился, ещё когда в рекламе работал.

— Смотри мне, Волков! — Надежда погрозила мне здоровенным трёхэтажным бутербродом, который волшебным образом сам образовался у неё в руке.

— Слушаю и повинуюсь, княгиня-матушка! — я приложил правую руку к сердцу и склонил голову.

Когда поднял — шесть глаз смотрели на меня по-разному. Ореховые Мотины — с тревожным вниманием. Анины, серо-зелёные с жёлтым ободком у зрачка, как у меня — с восторгом и искренней жаждой сказок и приключений нового дня, как бывает у детей. Зелёные Надины поверх бутерброда смотрели с подозрением, будто ища издёвку или сарказм. Удивляясь, не находя. И превращаясь в такие любимые мной смеющиеся радуги. Вот и чудесно. И всех секретов-то — любить жену и говорить ей правду.

После обеда над базой прозвучал горн, вроде пионерского. Я в этих сигналах не разбирался, но нервными «Боевая тревога!» или обстоятельными «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!» звуки не казались. Наверное, общий сбор? Ну не отбой же. С этими мыслями я поймал бегущую мимо дочь и вскинул на плечи. Спина, что удивительно, почти не болела. Надя попросила меня присесть, поправила Анюте панамку и в очередной раз мазнула солнцезащитным кремом по носу. Хотя вряд ли уже требовалось: за этот отпуск она так загорела, что мажь — не мажь. Не шоколадка, конечно, но карамелька точно. Варёная сгущёнка.

На большой площадке собирались все, и гости, и хозяева. Илюха удивил дважды: во-первых, тем, что в принципе был, при этом вертикальный и вполне похожий на нормального живого человека. Во-вторых, тем, что был в форме. В прямом смысле слова: чёрные куртка и брюки, ослепительно сверкавшие хромовые ботинки, тельняшка, берет под погоном. Нагрудный знак «Гвардия» справа был единственным, что я смог уверенно опознать — видел такие в хороших старых фильмах. Всего же на широкой груди Умки было, наверное, несколько десятков изделий явно ювелирного характера. Обрамлял всё это богатство белый витой канат, иначе не скажешь, аксельбанта.

— Так вот ты какой, чёрный дембель! — хмыкнул Головин. Сам он в «горке», но на этот раз не чёрной, а песчаного камуфляжа, выглядел не так представительно, конечно.

— Не зли меня, Башка, — отозвался морпех голосом, чуть выдававшим вчерашние тайны, — говорю же: дикий край, простые люди. Я если без этих блямб и висюлек появлюсь — не по протоколу будет.

— А там прям протокол? — удивился Тёма. Его главное украшение стояло слева, держась за галантно отставленный локоть мужа. Бадму красило всё: и беременность, и африканское солнце, и высокая причёска, и какие-то национального вида изделия на руках, шее и груди, которые могли быть одновременно и бижутерией, и рабочим инвентарём степной ведьмы-шаманки.