Инженер Петра Великого 2 (СИ). Страница 31

С плеч свалился огромный, невидимый груз. Не поверил до конца — это точно. Но и отталкивать не стал, оставил лазейку. Дал понять, что главное — результат, а уж как я его добиваюсь, какими путями к нему прихожу — дело десятое, пока это не вредит государству. Это был типичный Петр Первый — прагматик, для которого польза дела превыше всего.

— Главное, Смирнов, — властные добавил он, — дело твое. И преданность, которую ты к России и ко мне, Государю, выказываешь на деле. А этого у тебя не отнять, вижу. Стараешься, не жалея живота своего, это похвально.

Он снова помолчал, потом чуть наклонился, его взгляд потеплел.

— А посему, слушай мой указ. Запустишь завод свой образцовый, о котором мы с тобой толковали, да так, чтобы он без сучка и задоринки работал, пушки давал исправные, в срок, и без лишних казенных трат, — тут он выразительно кашлянул, — сделаю тебя, Петр Алексеич, управляющим всеми Охтинскими оружейными мастерскими. С окладом годовым в пятьсот рублей, да домом казенным поприличнее, чем твоя нынешняя конура. Будешь там полным хозяином, за все отвечать, но и спрос с тебя будет соответствующий.

У меня аж дух перехватило. Управляющий всеми мастерскими! Это ж какой размах! И оклад — пятьсот рублей в год! Это ж целое состояние по здешним меркам!

— А коли «потешный бой» твой, — продолжал Государь, в его глазах мелькнули знакомые озорные искорки, — покажет, что и в тактике военной ты не профан, — жалую тебе, Смирнов, чин капитанский гвардии нашей Преображенской. А это, сам понимаешь, и дворянство потомственное, и имение небольшое в Ингерманландии, душ этак на пятьдесят-семьдесят, чтобы было где тебе и потомкам твоим корень пустить на земле русской, да службу государеву и дальше нести.

Капитан гвардии! Охренеть!

Дворянство (не личное, как сейчас, а потомственное) еще и имение! У меня голова пошла кругом. Это было уже за гранью самых смелых мечтаний. Из мастерового, из фельдфебеля без роду и племени — в потомственные дворяне, в офицеры гвардии! Да за такое здесь люди готовы были жизнь положить! Да меня ж теперь точно убьют!

— Знаю, Смирнов, — сказал Царь, глядя на меня уже совсем по-простому, — мог бы я и раньше тебя отметить по заслугам твоим, коих у тебя уже немало накопилось. Да только хотелось мне поглядеть на тебя пристальнее, понять — не ради злата ли одного стараешься, не алчен ли ты сверх всякой меры, как некоторые, — тут он бросил быстрый, но очень выразительный взгляд в сторону Меншикова.

Этот мимолетный взгляд, почти незаметный, я, однако, уловил.

— И вижу, Смирнов, — закончил Петр, — что дело для тебя — главное. А это в людях я ценю превыше всего. Служи и дальше верой и правдой, а Государь тебя не забудет.

Я был ошарашен этими обещаниями и не знал, что сказать. Чувства переполняли меня: и облегчение от того, что самый страшный разговор в моей жизни, кажется, закончился благополучно, и гордость за то, что мои труды были так высоко оценены, и какое-то внезапное, острое осознание того, что я, увлеченный своей работой, своим выживанием в этом чужом мире, действительно никогда и не думал о наградах, о таком головокружительном социальном росте. А ведь другие за куда меньшие заслуги здесь получали и чины, и земли, и власть. Масштаб открывающихся передо мной возможностей просто поражал воображение.

Петр Алексеевич поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. Мы все подскочили.

— Ступайте, господа, — сказал он, кивнув мне и Брюсу. — Дел у вас невпроворот. А ты, Данилыч, — он обратился к Меншикову, — задержись-ка. Есть у меня к тебе пара вопросов.

Мы с Брюсом поклонились и вышли из светлицы в небольшую приемную. Яков Вилимович шел молча. Он подошел к столу, на котором денщик уже успел собрать разбросанные Государем листки — доносы на меня. Брюс, не говоря ни слова, взял эту пачку бумаг. И на моих глазах, медленно, с каким-то даже демонстративным удовольствием, начал рвать их на мелкие, мелкие клочки. Потом, так же молча, подошел к жарко топившейся печке, открыл дверцу и бросил эти бумажные ошметки прямо в огонь. Пламя жадно лизнуло их, через мгновение от доносов осталась лишь горстка черного пепла.

— Вот так, Петр Алексеич, — произнес он, поворачиваясь ко мне, легкой улыбкой, — Государь наш поступает с клеветой и наговорами на людей, кои верой и правдой ему служат. Работай спокойно. И… береги себя. Голова твоя, как ты слышал, нынче в большой цене.

Этот простой выразительный жест Брюса сказал мне больше, чем любые слова. Это был символ царского доверия. Теперь все зависело только от меня.

От автора: Ваши лайки мотивируют автора на продолжение цикла)

Глава 13

Следующий месяц мы пахали как проклятые, но дело того стоило. Мой «образцовый участок» на Охте не был еще достроен до конца (стройка — дело такое, быстро не делается), но уже начинал работать. Новые сверлильные станки выдавали стволы с ровными каналами, литейка под присмотром Шульца и с моими «приправами» гнала чугун почище прежнего, кузня с мехмолотом ковала детали быстрее и лучше. Первые партии композитных пушек, улучшенных замков, картечи и даже гранат (пока с фитильным запалом, но уже стандартизированных) ушли на фронт. И я, чего уж там, ждал результатов с нетерпением и некоторой гордостью. Ждал подтверждения, что все мои труды и бессонные ночи были не зря.

И подтверждение пришло. Нужно учесть, что это уже не единичные пробные экземпляры, это — серия, массовый выпуск. Сначала пришли вести из армии Шереметева. Полковник, командир того полка, где я был «в командировке», прислал Орлову письмо (а тот мне показал). Писал, что батареи, получившие новые 12-фунтовые композитные пушки, стали настоящей грозой для шведов. Бьют дальше, кучнее, снаряды летят как по шнурку благодаря ровным каналам. А главное — ни одного разрыва ствола, даже при усиленных зарядах! Пехота тоже радовалась — ружья с новыми замками давали осечки в разы реже, особенно в сырую погоду. А уж картечь, писал полковник, при отражении одной из шведских атак сотворила «прямо-таки чудо», выкосив первые ряды наступающих и обратив остальных в бегство.

Потом пришли вести и с флота. Капитан Головин в своем рапорте адмиралу Крюйсу (копию Брюс переслал мне для ознакомления) докладывал об успешном бое эскадры фрегатов против шведского отряда. Особо отмечал действие новых 24-фунтовых композитных пушек (первую партию мы все-таки успели сделать и отправить). Их ядра, писал Головин, «с лёгкостью пробивали борта шведских фрегатов, нанося тяжкие повреждения и вызывая панику у неприятеля». И снова — ни одного разрыва, хотя палили из них «с великим усердием» (вот уж не удивлен).

Казалось бы — вот он, триумф! Можно почивать на лаврах. Но радовался я недолго. Потому что следом пришли и другие вести, уже не такие радужные.

Шведы, получив несколько раз по зубам от нашей обновленной артиллерии, похоже, сделали выводы. Они ведь тоже не лаптем щи хлебали, инженеры у них были толковые, европейские (а может и шпионы их не зря свой хлеб ели — у меня что-то стырить могли). До них стали доходить слухи (а может, и не только слухи) о наших «хитростях» — и про композитные стволы, и про сверлильные станки, и про картечь. И они начали отвечать.

Из армии пришли донесения, что шведы стали применять какие-то новые, особо мощные осадные орудия, которые проламывали наши укрепления с пугающей легкостью. А на море их корабли начали использовать новый тип снарядов — то ли каленые ядра с какой-то особой защитой от преждевременного охлаждения, то ли нечто вроде сегментных бомб, которые разрывались в воздухе, осыпая наши палубы дождем осколков и вызывая пожары.

Наша эйфория от первых успехов быстро сменилась тревогой. Гонка вооружений, знакомая мне по 20-му веку, разгоралась и здесь, в веке 18-м. Шведы ответили на наши инновации своими. И теперь уже нам надо было снова думать, как их переиграть. Преимущество, которое дали мои первые разработки, оказалось временным. Нужно было двигаться дальше, искать новые решения, быть на шаг впереди. Война технологий не прекращалась ни на минуту. И я снова оказался на ее переднем крае. Новые вызовы требовали новых ответов.