Военкор (СИ). Страница 29

— Попали в свои собственные дома?

Англичанин открыл рот, потом закрыл. Плечи его ссутулились, и он отвернулся. Сказать ему было нечего. Сложно отрицать факты и правду. Хотя на Западе и не то умеют.

— Мы не для этого сюда приехали, — пробормотала Элис. — Мы журналисты, не военные.

В подвале повисла тишина, изредка прерываемая звуками молитв и детскими плачами. Потом снова послышался гул в небе и удары.

Я потерял счёт времени. Но как мне показалось через двадцать минут, в подвал забежал один из местных. Молодой парень лет восемнадцати с окровавленным рукавом. На лице его застыл немой ужас, он задыхался от пыли и бега.

— Там в школу попали. Там прятались дети. Всё завалило. Нужны руки. Помогите вытащить! — в сердцах крикнул он.

Я, Хадиф и ещё несколько человек вскочили со своих мест. Один из них был англичанин. За ним встала и Элис. Думал, что они отложат микрофон и камеру, но нет. Они потащили оборудование с собой.

Бомбардировка ещё не закончилась, но дети, которые остались под завалами, не могли ждать.

На поверхности в лицо сразу ударил раскалённый пыльный воздух.

Я бежал вслед за парнем, переступая через бетонные обломки и осколки стекла. Развалины школы были совсем рядом. Остатки стен торчали из завалов, а над развалинами поднимался дым. Там, где раньше был вход, теперь зевала воронка от удара.

Люди копались в завалах голыми руками, лопатами, ломали куски бетонной плиты арматурой. Никто здесь не думал о том, что в любой момент может случиться прилёт.

— Сюда! Здесь кто-то плачет, — звал один из палестинцев в разорванной футболке к огромному валуну бетонных перекрытий.

Я слышал крики отчаяния родителей и такие же отчаянные взывания к небесам.

— В больницу быстрее звоните, — кричал Хадиф, пробираясь вместе со мной к завалам.

Сделав шаг назад, я всё же достал камеру и начал снимать, комментируя происходящее. Сложнее съёмки, наверное, не может быть у корреспондента. И камеру хочется выключить, но и снимать нужно. Это работа.

На миг замер, когда увидел, как из-под завалов достали тело ребёнка. Отчаявшаяся мать бросилась к своему дитя, упала на колени перед бездыханным телом и подняла руки вверх, к небу. Её вопль разнёсся над завалами.

— Да чтоб их покарали! Кто за это ответит⁈ — рыдала женщина над ребёнком.

К смерти нельзя привыкнуть никогда, а детская смерть всегда оставляет в сердце рану, которая никогда не перестанет кровоточить.

Сняв достаточно кадров, я убрал камеру и бросился помогать разгребать завалы.

Тут я услышал звук детского плача в нескольких метрах поодаль. Думал, что показалось, но плач становился громче.

— Мама, мама! — теперь уже отчётливо услышал я из-под завалов.

— Сюда! — выкрикнул я, бросившись к месту, откуда слышал голос.

Ко мне на помощь пришли ещё несколько мужчин. Вчетвером мы сумели разгрести завал и извлечь из-под него девочку, лет семи. Она была вся в пыли, в одном сандалии и практически без сил. Голова ребёнка безвольно склонилась, но её можно было спасти.

— Мама… — продолжала звать она.

Одна из женщин услышала голос и, рыдая бросилась к этой девочке. Взяла её на руки, прислонилась щекой к щеке.

Потом из-под завалов достали ещё одного живого. Затем ещё одного.

Но чем глубже раскапывали завалы, тем меньше было уже шансов найти живых.

Я видел, как в поисках помогают дети. В основном мальчики с ничего не выражающими лицами. Они не плакали, а помогали взрослым носить раненых и погибших.

Я увидел, как только что из-под завалов вытащили ещё одного ребёнка, которого обезумевший отец взял на руки и зарыдал.

— Ненавижу! — кричал он в безоблачное небо, откуда пришла беда. — Я ненавижу вас!

Он прижал к себе совсем маленькую девочку в платьице с выгоревшими цветами. Её руки безжизненно свисали, глаза были закрыты, а голова запрокинута.

Я стоял в пяти метрах от него. Руки сами потянулись к рюкзаку, чтобы достать фотоаппарат, понимая, что это мой служебный долг — оставлять в памяти даже такие трагические эпизоды.

Я знал, что это кадр. Такой, который попадёт на обложку или в музей. Кадр, в котором правда, боль, и всё что нужно, чтобы мир увидел страдания этого народа.

Я поднял камеру. Навёл и сделал фото.

Мужчина посмотрел на меня заплаканными глазами и шептал:

— Что мы им сделали? За что? Я врач, но жизнь своего ребёнка спасти не смог…

Убрав фотоаппарат, снова достал видео камеру. Я всё ещё стоял, глядя на мужчину с мёртвым ребёнком на руках, когда услышал голос за спиной. Повернув камеру, в кадр попали британцы.

— Вот, как видите, последствия авиаудара. По информации наших источников, это результат налёта сирийских ВВС. На этом месте, по словам очевидцев, находились боевики. К сожалению, пострадали и мирные жители.

Я обернулся и увидел, что англичанка Элис Винтер записывает видео. Да ещё с таким выражением лица, будто про кулинарный фестиваль рассказывает.

Оператор навёл объектив на груду тел, вытянутых из-под завалов. Репортёрша стояла напротив камеры, говорила размеренно, чётко, почти с гордостью.

— Вот отец. Это врач, потерявший дочь под бомбами… — сказала Элис.

— У вас нет подтвержденной информации, что это были Сирийский ВВС. Вы что творите? — тихо спросил я, скрипя зубами.

— Мы делаем репортаж, — с профессиональной холодностью ответила репортёрша, находясь за моей спиной.

— Наш МИД вчера уже выпустил заявление. Там было указано, что сирийская сторона готовит провокацию. У нас нет оснований говорить иначе, — объяснил оператор.

— «Хайли лайкли», значит? — произнёс я знаменитый мем, который был известен в моё время.

Дословно переводится — скорее всего. Применялся в случаях, когда зарубежная пресса что-то бездоказательно пытается показать всему миру. Кстати, тоже придумано англичанами.

Оператор пожал плечами.

— Мы здесь делаем свою работу. В интересах своего государства.

Мир вокруг меня как будто застыл. Крики, пыль, грохот — всё это стало фоном. Оператор поднял видеокамеру, но снять ничего не успел.

— Эй, ты с ума сошёл⁈ Ты что творишь? — крикнул британец, когда я вырвал у него камеру.

Я сорвал крышку, вырвал плёнку, размотал и рванул, порвав пополам.

— Это не журналистика. Это подлость, Тедди.

Он застыл с открытым ртом.

— Ты понимаешь, что ты сделал⁈ — заорал оператор.

Я подошёл к нему ближе и посмотрел в лицо. Щёки Тедди задрожали, рот застыл в открытом положении, а сам он начал потеть.

Мерзкий тип! Ещё и запах изо рта у него, будто там не только кошки нагадили.

— Ладно, я всё понял, — замахал он руками.

Я развернулся и пошёл прочь.

Вокруг всё ещё выносили новые тела. Люди звали друг друга, кто-то читал вслух с листка имена.

Я помогал как мог, пока поиски не были прекращены. Совершенно обессиленный, я обошёл половину лагеря, пока не нашёл Хадифа.

Он стоял у стены, курил, прикрыв глаза от солнца надвинутой к носу панамой. Рядом с ним стояли ещё двое мужчин с оружием наперевес. Один держал автомат, другой ракетный снаряд, завёрнутый в холст. Когда я подошёл, оба переглянулись настороженно. Хадиф поднял глаза и сразу понял, зачем я пришёл.

— Ты не поедешь обратно? — спросил я.

Он медленно выдохнул дым и покачал головой.

— Нет, Лёша. Сегодня — нет.

Он жестом подозвал меня ближе и повёл вдоль стены. За поворотом, в переулке между домами, я увидел две машины БМ-31–12 «Катюши» на грузовиках, накрытые маскировочной сеткой. Хотя есть мнение, что именно эти машины в Советской Армии окрестили «Андрюшей».

Чуть дальше, у полуразрушенной ограды, стояли танки Т-34 — ржавые и потрёпанные, вкопанные в землю. Рядом два танка Т-54. Эти машины уже были на ходу.

Возле танков стояли люди в камуфляже, переговаривающиеся короткими фразами.

— Готовимся, — сказал Хадиф. — Будет ответ. Мы не простим им бомбардировку школы.

Я снова посмотрел на технику. На неё грузили ящики, чистили стволы, проверяли прицелы. Люди рядом с ней не выглядели растерянными или сломленными. Они были собраны и настроены решительно.