Маша и Гром (СИ). Страница 47

— Хер его знает, — я так и ответил ей и сделал большой глоток виски.

Внутри по телу, где-то в районе груди разливалось приятное тепло. Виски всегда обжигал глотку, но согревал.

— Я жалею, что не отказалась от работы у тебя, — сказала вдруг Маша и поставила на стол опустевшую кружку.

Я взял в руку бутылку и вопросительно посмотрел на нее, и, помедлив, она все же кивнула. Налив вина в ее кружку, я не стал ничего отвечать. Все и так было понятно.

— Раньше у меня была хоть какая-то жизнь, — но ей, похоже, и не требовался мой ответ. — Хоть какая-то, но моя. Она принадлежала мне. У меня была работа, была комнатка — небольшая, в уродливой квартире, но я могла распоряжаться ею так, как хотела. И жизнью тоже... — под конец ее голос стал не громче шепота.

Она говорила с горечью, которую я бы не заподозрил у девчонки ее лет. Она подняла на меня лихорадочный взгляд, и я вдруг понял, как изменилось ее лицо с того дня, когда я впервые увидел ее. Она словно постарела на несколько лет. И похудела на пару размеров. Ее прежнюю напоминали только огромные, темные глазища, которые я запомнил еще в вечер, когда пытались похитить Гордея. Как она стреляла ими то в меня, то в Иваныча, то в ментов...

— Найдем мы тебе работу, — мне захотелось ее утешить. И я действительно собирался ей помочь, когда все поутихнет. Лгала она мне или нет, но Маша оказалась втянута во все это из-за меня. А я умел платить по своим долгам.

Она невесело на меня посмотрела и покачала головой, словно я был неразумным младенцем. Ну, хорошо, что огрызаться в привычной манере не начала.

— Ты не понимаешь, — сказала он с уверенностью. — Я себе все это сама создала, понимаешь? Как смогла. Пусть некрасивое, пусть бедное, но я сама... После Бражника, — ее голос дрогнул и сорвался, и ей пришлось откашляться, чтобы вернуть себе контроль, — после Бражника я осталась на улице. Он все у меня забрал, всю мою жизнь. И я отстроила ее. Заново. И теперь, кажется, снова потеряла…

Резко замолчав, она со злостью смахнула со щеки слезу. И посмотрела на меня, закусив губу и высоко вздёрнув нос: с отчаянным упрямством человека, который уже отчаялся, но еще не был готов сдаться. Прядь волос упала ей на лицо, и она сердито на них подула, раздув щеки.

Смешная девочка. Сильная девочка. В ней чувствовался стержень. И одиночество. Эти отчаянные попытки все делать самой, ни от кого не зависеть... Был ли у нее на самом деле выбор? Был ли кто-то, кто мог бы помочь? Я сомневался. Потому она так сильно цеплялась и за дерьмовую работу свою в сраном НИИ, и за нелепую комнату в коммуналке.

— Ты не похожа на девчонку, которая спуталась бы с Бражником, — вместо меня это произнес виски.

Но я действительно так думал. Чем сильнее узнавал Машу и чем чаща всплывала та старая история, тем больше я размышлял. Что общего у такой умненькой, правильной, жалостливой девочки и такого отпетого козла — даже по моим меркам — как Бражник?

— Это было давно. Я была другой. Он тоже. Не было сразу понятно, что он урод, — она повела плечами, словно мерзла, а потом обняла себя руками.

Она постоянно мерзла. Постоянно ходила в черных, глухих кофтах с длинными рукавами и воротниками под горло. Лишь один раз я видел ее в чем-то другом: той ночью в квартире у Аверы. Когда прижимал ее к стене.

— А ты, к слову, не похож на человека, у которого мог бы родиться сын. Который мог бы завести семью.

Я покосился на бутылку вина: незаметно та опустела больше, чем на половину. Только количество выпитого могло как-то объяснить ее последнюю реплику.

— У меня никогда не было семьи. Только Гордей.

— А где его мать?

— В Финляндии. Живет долго и счастливо со своим любовником.

Я видел по глазам, как сильно ей хотелось задать следующий вопрос. Но, хорошенько подумав, она не стала.

Умная девочка.

Мы выпили еще по паре кружек, и у Маши закончилось вино. Она уже опьянела к тому моменту, но не так, как пьянеешь, когда веселишься. Нет. Она пила, чтобы забыться, чтобы утопить свою тоску, и я прекрасно ее понимал, потому что опрокидывал в себя виски за тем же самым. Только вот я был взрослым мужиком, у которого за плечами два срока Афгана и лет десять бандитской жизни. А у нее? Что пыталась утопить в вине она? Сколько ей? Двадцать пять? Не помню. От чего так отчаянно и решительно может бежать девочка в двадцать пять лет?

— Красное? — предложил я, взяв вторую бутылку.

Размышляя, она барабанила пальцами по столешнице, и я машинально накрыл ее руку своей, слегка сжав. Она вздрогнула, но ладонь не вырвала. Облизала губы и посмотрела на меня шальными, пьяными глазами. Я почувствовал, как ее тонкие пальцы обхватили мое запястье. Их прикосновение обжигало.

Она сама шагнула ко мне в этот раз: нависла грудью над столом, задев кружку, и свободной рукой сграбастала в охапку воротник футболки. Она поцеловала меня — отчаянно, пьяно и горько, и, конечно же, я ответил. Я перетащил ее к себе на колени, столкнув на пол и вторую кружку, и стиснул талию. Под слоями бесконечной ткани на несколько размеров больше скрывалась ее худоба. Почти костлявость. Я мог без усилий пересчитать ее ребра.

Маша запустила пальцы мне в волосы и слегка оттянула голову назад.

— Хочешь быть главной? — спросил я, и она улыбнулась. По-настоящему улыбнулась, без кривляний или закушенных губ.

Но когда я потянул вверх ее свитер, скользя ладонями по бокам, она вдруг резко отпрянула от меня и захлопала глазами, словно впервые видела. Алкоголь мгновенно выветрился у нее из взгляда, и Маша с трудом сглотнула, смотря на меня чуть ли не с ужасом.

— Нет, — шепнула она исступленно, — нет, нет, нет. Это не я, это не я. Я не такая.

Она дернулась и едва ли не рухнула с моих коленей прямо на пол — туда, где валялись осколки разбитых кружек. Но я поймал ее в последний момент за край свитера. Дешевая ткань жалобно затрещала, не выдержав натяжения. Нитка зацепилась за нитку, и вскоре в моей ладони оказался приличный кусок того, что еще минуту назад было свитером. Маша же, все-таки оступившись, смотрела на меня, сидя на полу.

Я опустил на нее взгляд и замер на какое-то мгновение, увидев часть шрама у нее на плечи, который спускался ниже, на грудь, кое-как прикрытую тканью. Девчонка взвилась на ноги прежде, чем я успел что-то сказать, и вылетала прочь из кухни так, словно за ней гнались черти.

— Маша! Да стой же ты сумасшедшая! — позвал я, зная, что она не остановится.

Кажется, это становилось нашей доброй традицией: мы целовались, а потом она убегала от меня как ошпаренная.

Глава 17. Маша

Жизнь меня ничему не учит.

А ведь я обещала себе, что больше не взгляну на Громова как на мужчину... И что в итоге? Я сама поцеловала его. Первой. Он сидел и смотрел, а я встала и подошла к нему, и вовлекла в поцелуй. Потому что мне безумно захотелось ощутить себя живой. Ощутить себя человеком. Почувствовать его тепло. Мне захотелось, чтобы он обнял меня, прижал к себе и никогда не отпускал. Чтобы я могла ему доверять. Чтобы могла рассказать ему обо всем. Сопливая дура.

Я могла бы списать все на опьянение, но это было бы правдой только на половину. Конечно, вино сыграло свою роль, но дело было не только в нем.

Меня тронула его откровенность: он рассказал мне про предательство своего лучшего друга. Очевидно, он не случайно забрел на кухню, а пришел, увидев в окнах свет. Он хотел поговорить со мной. И он сходил в кабинет за вином специально для меня.

Эта мысль, конечно, до сих пор не укладывалась в голове. Может, я все это себе вообразила? Но мы ведь действительно болтали с ним на кухне, как старые знакомые, и мне было тепло и уютно. Я чувствовала, что прежнее напряжение, существовавшее между нами, куда-то ушло, и я говорила с ним, словно он мой друг. Человек, которому я могла доверять. А такие люди уже очень давно не появлялись в моей жизни.

Я была немного пьяна и счастлива, и на час даже забыла о своем прошлом. И о тревогах насчет будущего. И даже пока мы целовались, мне не хотелось сбежать от него. До того момента, пока он не полез под кофту и едва не прикоснулся к моим шрамам.