Другой мужчина и другие романы и рассказы. Страница 32

Он повернул голову. Ютта стояла в дверях, прислонясь к косяку.

– Где дети?

– У наших летние каникулы. Мальчики в Англии, Регула у родителей. А твоя маленькая – с няней.

– Как вы… Как у вас… Откуда вы знаете друг друга?

– Хельга нас свела. Она нас однажды просто пригласила.

Томас услышал, как Хельга, поднявшаяся по лестнице, вошла в квартиру и поздоровалась с Вероникой. Он развернул каталку и остановился перед Юттой.

– Мы можем поговорить друг с другом наедине? Я хочу объяснить тебе, как все дошло до этого. Я не хотел причинять тебе боль, я тебе в самом деле…

Ютта отрицательно покачала головой:

– Это все прошлогодний снег. Твоих извинений не нужно. Займемся-ка делом. Веронике скоро уезжать.

Она взялась за каталку, не обращая внимания на то, что он хотел ехать сам, позвала Хельгу с Вероникой и вкатила его в соседнюю комнату.

Комнату он узнал с трудом. Их гостиная была превращена в ателье с мольбертами, натянутыми на подрамники холстами, красками и кистями, а на стенах висело несколько его эскизов.

– Не узнаёшь? Это твои старые вещи из гамбургского ателье. – Вероника указала на эскизы. – Я их не взяла на выставку, потому что подумала, они могут тебе понадобиться. Вот этот железнодорожный мотив – тебе надо будет развернуть его в новую серию. Художественное сведение счетов с железной дорогой, которая тебя искалечила, – картины пойдут грандиозно.

Ютта укатила его сквозь раздвижную дверь в бывшую столовую. У окна он увидел свою чертежную доску, на полке – свои книги из бюро, а на месте обеденного стола – стол для заседаний и шесть стульев. Ютта остановила каталку во главе стола. Женщины сели.

– Это твоя квартира. Обе рабочие комнаты ты уже видел. Спальня осталась как была, в комнате мальчиков будет спать сестра, а в комнате Регулы та из нас, которая будет в данный момент о тебе заботиться.

Ютту перебила Хельга:

– Извини, что я влезаю. Но Веронике уже пора, и мне тоже. Про квартиру и хозяйство он уже врубился. С проектом надо шустрить, мы его обещали англичанам к осени, и на завтра я вызвала сюда Хайнера, чтобы он показал Томасу, что он там начертил. Хайнер, – она повернулась к Томасу, – уже немного подготовил проект. В следующий понедельник нарисуется журналистка из «Vogue». Значит, нужно, чтобы на мольберте уже было на что посмотреть. Если мы начнем запускать в прессу сейчас, то к зимней выставке уже будет пик сумасшествия. – Хельга задумалась. Потом перевела взгляд с Ютты на Веронику. – Ничего не забыла?

– Пару слов об организации в целом.

Хельга кивнула:

– Вероника права. О нашей компании утилизации и реализации ты узнал, уже когда получил цветы в твой день рождения. «ТТТ» – три Томаса. Ты передаешь нам права на твои работы, а мы о тебе заботимся.

– Права на мои…

– Точнее говоря, ты нам их уже передал. Когда ты взял и просто слинял, не позаботившись о своих детях, о нас, о вашем бюро, ее ателье и моей клинике, надо было как-то продолжать жить, а без твоих подписей дела не шли. Не парься, тебе это вредно. Мы не пользовались твоей кредиткой и не грабили твои счета. Мы не злоупотребляли твоей подписью, но мы ее употребляли, когда она была нам нужна.

– А если я сам хочу себя утилизировать и реализировать? Если я не стану подыгрывать вам в ваших играх? Я вам не кто-нибудь там…

– А кто ты? Ты – калека в кресле-каталке, нуждающийся в уходе. В постоянном круглосуточном уходе. Мы об этом позаботимся. И в отпуск тебя свозим, и погулять вывезем, и если ты захочешь посмотреть фильм или поесть спагетти алла путанеска, ты это получишь. Не дури и не заставляй нас отключать лифт и телефон, чтобы ты заработал пролежни или инфекцию мочевыводящих путей. Но, кроме этого, ты уже заработал репутацию архитектора, художника и основателя стоматологической империи. И если ты не впишешься, то мы найдем какого-нибудь молодого художника, который будет вместо тебя малевать, а Ютта будет проектировать мосты, а я – заниматься клиниками. А ты в это время будешь куковать тут без лифта и без телефона, и окна мы закроем ставнями. Если хочешь быть таким дураком – будь. Во всяком случае, мне твои тараканы надоели. Нам всем твои тараканы надоели. Мы достаточно играли в твои игры, мирились с твоими гонками, терпели твои задвиги, купались в твоем дерьме и в твоем…

– Хватит, Хельга, – засмеялась Вероника, – тормози. Он уже согласен. Он просто ломается.

– Я пошла. – Хельга встала. – Вы идете? – Она повернулась к Томасу. – В шесть кто-нибудь придет и останется до утра. И в следующие дни тоже. Для начала так будет лучше.

Хельга и Вероника ушли не попрощавшись. Ютта потрепала его по голове:

– Не глупи, Томас.

Потом исчезла и она.

Он проехался по квартире. Там было все, что ему было нужно для жизни. Он выехал из квартиры на лестничную площадку и нажал кнопку вызова лифта. Лифт не пришел. Он выехал на балкон и перевесился головой через перила. «Эй! – крикнул он вниз. – Эй!» Никто его не слышал. Он мог скатиться по лестнице без кресла-каталки. Он мог бросать вещи на улицу, пока его не заметили бы прохожие. Он мог написать на большом листе ватмана призыв о помощи и вывесить на перилах балкона.

Он сидел у перил и думал о речи, которую должен был произнести на торжественном открытии стоматологической клиники. Он думал о картинах, которые мог бы написать, и о том, проект какого же это моста хотят получить английские заказчики. Через Темзу? Через Тау? Он думал о сладком горошке. Теперь у него будет время и для политики. Сначала он выдвинется кандидатом в окружной совет, потом – в палату депутатов. А потом – почему бы и не в бундестаг? Если там у них все чисто, то квота для инвалидов должна быть больше квоты для женщин. А если квоты для инвалидов еще нет, он потребует ее ввести. Сладкий горошек для всех!

Потом мысли куда-то улетучились. Он смотрел на рейхстаг. Под куполом крохотные человечки бегали по винтовой лестнице вверх и вниз. Они бегали на здоровых ногах. Но он не завидовал им. И не завидовал человечкам, на здоровых ногах проходившим по улице и бежавшим вдоль реки. Женщины должны принести ему кошку – или двух. Двух маленьких кошек. Если они этого не сделают, он объявит забастовку.

Обрезание

1

Празднование закончилось. Почти все гости разошлись, почти все столы были убраны. Наводившая порядок девушка в черном платье и белом переднике отдернула портьеры, раскрыла окна и впустила в комнату солнце, ветер и шум. По Парк-авеню шуршал поток машин, периодически останавливался перед светофором, пропускал скопившиеся на поперечной улице и нетерпеливо сигналящие машины и снова приходил в движение. Ворвавшийся ветер взвихрил и унес дым и запах сигар.

Анди ждал, когда вернется Сара и можно будет уйти. Она пропала куда-то со своим младшим братом, бар-мицву [14] которого праздновала семья, и оставила Анди наедине с дядей Ароном. Дядя Арон был приветлив, и вся семья была приветлива, даже дядя Иосиф и тетя Лия, о которых Анди знал – Сара рассказывала, – что они были в Освенциме и потеряли там родителей, братьев и сестер. Его спрашивали, чем он занимается, как живет, откуда он родом и чего хочет от жизни – все то, о чем спрашивают у молодого человека, которого дочь, или племянница, или молодая двоюродная сестра впервые приводит на семейное торжество. Никаких затруднительных вопросов, никаких вызывающих замечаний, задевающих намеков – ничего такого не было. Если бы кто-то ожидал, что он должен чувствовать себя иначе, чем какой-нибудь голландец, француз или американец, Анди бы это заметил; нет, приняли любезно, с благожелательным любопытством во взглядах, приглашающим и его бросить любопытствующий взгляд на членов их семьи.

Но он чувствовал себя не в своей тарелке. Одно его неверное слово, один неверный жест – и все, видимо, будет разрушено. Насколько правдоподобна эта благожелательность? Насколько она надежна? Или она может быть в любой момент отменена и отозвана? Разве дядя Иосиф и тетя Лия не вправе дать ему почувствовать при прощании, что больше не хотят его видеть? Эта необходимость избегать неверных слов и неверных жестов держала в напряжении. Анди не знал, что вообще может быть истолковано неверно. То, что он служил в армии, а не отказался? Что у него в Германии нет еврейских друзей и знакомых? Что для него в синагоге все было незнакомо и чуждо? Что он ни разу не был в Израиле? Что не смог запомнить имена присутствующих?