Другой мужчина и другие романы и рассказы. Страница 25

2

С гамбургской галеристкой, выставившей его картины, он познакомился случайно. В самолете, выполнявшем рейс из Лейпцига в Гамбург, их места оказались рядом; она возвращалась из филиала галереи домой, а он перелетал с одной стройплощадки на другую. Он рассказал ей о своих картинах, спустя пару недель принес показать несколько работ, кое-какие и написал в результате бесед с ней и однажды был ошеломлен и обрадован, увидев свои картины выставленными у нее. Она вытащила его в Гамбург под предлогом консультаций о перестройке галереи. А приехав, он увидел, что во всех залах висят его картины и все готово к вернисажу. Он приехал в четыре, в пять появились первые посетители, в восемь были проданы первые картины. А в девять Вероника и Томас были уже так пьяны шампанским, успехом и друг другом, что, не дожидаясь окончания вернисажа, поехали к ней домой. Утром он уже знал, что нашел женщину своей мечты.

Утомленный бессонной ночью и счастливый, он ехал на поезде в Берлин и готовился к объяснению с Юттой. Разговор предстоял нелегкий. Они были женаты двенадцать лет, знавали хорошие и плохие времена, делили заботы о трех детях, пережили тяжело протекавшую беременность дочкой, вместе вели борьбу за успех в профессии, преодолели одну ее измену и две его. Ему казалось, что они срослись и она – часть его существа, а он – часть ее. Они всегда были откровенны друг с другом, и это часто выручало, ведь мир был в движении, отношения изменялись и вместе с отношениями изменялись люди. Объяснение было нелегким еще и потому, что детям предстояло пережить развод, разъезд и появление новой женщины в его жизни. Но Ютта будет корректна, а уж Вероника найдет верную линию, верный тон общения с детьми. Она просто чудо.

В Берлине творилось черт знает что. Ночью на Ансбахерштрассе, в мансарде, которую они как раз достраивали, случился пожар. И заболела дочь. И женщина, которая вела их домашнее хозяйство и присматривала за детьми, уехала на две недели к родным в Польшу. Когда вечером, в десять, Томас и Ютта сидели на кухне и ели пиццу, они были совершенно измотаны.

– Я хочу тебе кое-что сказать. – Его слова задержали ее, когда она уже встала из-за стола и собиралась идти в спальню.

– Да?

– Я познакомился с одной женщиной. В смысле, я влюбился в одну женщину.

Она посмотрела на него. Лицо ее было непроницаемым. Или просто усталым? Потом она усмехнулась и коротко поцеловала его.

– Да, мой дорогой. С последнего раза прошло уже четыре года. – Она подсчитывала. – А с предпоследнего – восемь. – На мгновение она остановилась, глядя в пол. Он не знал, хочет ли она сказать что-то еще или ждет, что он скажет что-то еще. И она сказала: – Окно у Регулы закрой, пожалуйста.

Он кивнул. У дочки все еще держалась температура. Пока он укрывал ее и какое-то время смотрел на нее, спящую, Ютта легла в постель. Ему вдруг показалось каким-то ребячеством спать в гостиной на диване, как он собирался. Он разделся и лег на свою сторону кровати. Ютта, уже полусонная, прижалась к нему.

– Она тоже брюнетка, как я?

– Да.

– Расскажи мне завтра о ней.

3

Вероника его не торопила. Она понимала, что выяснять отношения с Юттой, разводиться с ней – не время, пока Регула больна. Пока экономка и бонна в Польше. Пока у Ютты, занятой последствиями пожара и включением в работу двух новых сотрудников, просто нет времени. Пока он занят проектом моста через Гудзон. И в конце концов, у нее самой, с ее галереей в Гамбурге и двумя филиалами в Лейпциге и Брюсселе, дел выше головы, а кроме того, она не из тех женщин, которым постоянно нужно, чтобы рядом был мужчина. И разве не достаточно того, что брак Ютты и Томаса превратился в пустую оболочку, сохраняемую ради бюро и детей, в то время как свою настоящую жизнь он проживает с ней? И проводит с ней каждую свободную минуту? Он начал делить отпуск. После недели катания на лыжах с Юттой и детьми он на неделю летел из Мюнхена во Флориду, где у Вероники была квартира. Летом он совершал десятидневный велопробег с обоими сыновьями, после чего две недели пешком путешествовал с Вероникой по Пелопоннесу. Рождество, сочельник и первый день праздников он проводил дома, а все последующие дни до Нового года – в Гамбурге. Вероника в своей просторной квартире устроила ему ателье, и он рисовал. Его семья с пониманием отнеслась к тому, что он вернулся к живописи, и никто не спрашивал – куда он к ней вернулся.

Так незаметно – весна, лето, осень, зима – пролетел год. Пятнадцатого января, в годовщину вернисажа, Вероника открыла вторую выставку его картин. И на следующее утро он снова ехал на поезде в Берлин, уже не такой утомленный, как год назад, и уже не такой счастливый. Но счастлив-то он был. Хотя и не считал свою двойную жизнь правильной. Ну нельзя же так жить. Ну нельзя же так поступать с женщинами. Ну нельзя же быть таким отцом своим детям – на полставке и вечно на низком старте. А что он будет делать, если и у Вероники родится ребенок? Она ему ничего не сказала, но он заметил, что она перестала предохраняться. Он твердо решил поговорить с Юттой. Но дома все было как всегда, и он не видел причин теперь, именно теперь говорить о разводе и разъезде. Когда они вечером ужинали за круглым столом, он понял, что не хочет терять семью. Вот его сыновья, немного несобранные, но славные ребята, непосредственные и готовые помочь, дочь, его светлый ангел, и Ютта, сердечная, великодушная, деловитая и по-прежнему привлекательная – он любит их. Почему он должен от них отказаться?

В этот второй год Вероника родила дочь. Он присутствовал при родах, навещал ее, когда пускали, ждал и, заполняя время, рисовал в ее квартире, пока не смог наконец забрать ее и Клару из роддома. Он не был в Берлине две недели, и по прошествии этого времени квартира в Гамбурге стала для него домом. Его вторым домом. Но уже не было так, что в Берлине он дома, а там – живет с другой.

Все становилось напряженнее. Вероника нуждалась в нем. По отношению к нему у нее появился раздражительный, насильственно сдерживаемый тон, который его бесил; она обращалась с ним как с каким-то не совсем равнодушным, но недостаточно надежным и в конечном счете эгоистичным свидетелем происходящего, что он воспринимал как оскорбление.

– Я не знаю, как мне со всем этим справиться, – закричала она ему однажды, – и я не в состоянии еще доказывать, что со мной все легче и эстетичнее, чем с твоей женой.

Потом она заплакала:

– Со мной сейчас тяжело, я знаю. Так бы не было, если бы мы наконец были по-настоящему вместе. Я тебя никогда не торопила, а теперь – тороплю. Ради меня и ради нашей дочери. В первые годы ты ей особенно нужен. У твоих берлинских детей эти первые годы давно уже прошли.

А в берлинском доме наседала Ютта. Они не переставали спать друг с другом, а в месяцы до и после рождения Клары Томас снова был полон желания и страсти, как в прежние времена. И когда они лежали рядом, опустошенные и удовлетворенные, Ютта развивала нью-йоркский проект. Не хочет ли он сам построить мост через Гудзон? Раз в жизни самому поруководить строительством моста? И на эти два-три года строительства моста не переселиться ли им всем в Нью-Йорк? Отправить там детей в школу? Въехать в одну из тех красивых квартир рядом с парком, которые они видели в их последней поездке? Все это Ютта развивала без нажима. Но его двудомное существование ей надоело, и она вела к тому, чтобы оно закончилось. Он это понимал, и его это напрягало.

Осенью ему все это стало уже невмоготу. И он с одним другом школьных и студенческих лет сорвался в многодневный пеший поход в Вогезы. Пестрела листва, солнце еще пригревало, и земля после прошедших дождливых недель источала тяжелый пряный дух. Их маршрут пролегал по горам на старой франко-германской границе. К вечеру они находили какую-нибудь сельскую гостиницу или спускались в деревню. На второй вечер они встретили в гостинице двух девушек-студенток из Германии, одна изучала историю искусств, другая – стоматологию. На третий вечер случай свел их снова. Общение получилось веселым, шумливым, необременительным, и то, что в конце он с медичкой оказался в комнате девушек, после того как его друг увел историчку искусств в комнату, которую он и Томас сняли на двоих, – вышло само собой. Хельга была блондинкой, в ней не было ничего от той нервической тонкости, элегантности и энергии, которые были свойственны и Ютте, и Веронике, но ее щедрое тело и ее безоблачная уверенность в том, что он доставит радость ей и она – ему, были так женственны и так заманчивы, что все его напряги, заботы и решения показались ему ничтожными.