Пария (ЛП). Страница 41

– Всего двое? – спросил он нетерпеливым рубленым голосом. Как и охранники на дороге, он не встречался взглядом с каэритом и держался от него вне досягаемости.

– Сначала было четверо. – Цепарь пожал крупными плечами. – Зимой урожай скуден, и новый герцог Марки обожает вешать.

Сержант явно хотел поскорее с этим покончить, но один взгляд на Торию и меня заставил его помедлить.

– За этих полную стоимость дать не могу, – сообщил он, скривив тупое лицо. – В их состоянии они и недели не протянут.

– Ты ошибаешься, – ответил цепарь. Больше он ничего не сказал, и только смотрел на сержанта, пока тот не согласился встретиться с ним взглядом. Я видел, что сержант привык к властности и жестокости, присущей его роли здесь, но демонстрировал практически такую же реакцию на цепаря, как и охранники на дороге. И всё же, то ли из-за гордости, то ли из-за глупости, он не мог позволить себя запугать, а потому стиснул зубы, помрачнел и спросил:

– С чего это?

Цепарь как будто бы не обиделся на то, что его слова подвергают сомнению, а только указал на меня пальцем и спокойным тоном ответил:

– Этот протянет долгие годы и в конце концов постарается сбежать. Внимательно наблюдайте за ним. А эта… – его палец указал на Торию, – не столь… важна. Но она сильнее, чем кажется. – Он убрал от нас руку и протянул открытую ладонь сержанту. – В любом случае, их труд здесь принесёт прибыль твоему господину, следовательно, я требую полной оплаты.

Я увидел, как на лице сержанта разыгралась маленькая война – мышцы сокращались, морщины углублялись, он сражался с инстинктивным желанием обострить это разногласие. Ненависть сражалась со страхом, пока не победил последний – по моему опыту он обычно сильнее – и сержант потянулся к кошельку на поясе.

Получив свои сорок шеков, цепарь повернулся к своей телеге, но вдруг замешкался и развернулся ко мне. Я не собирался особенно вызывающе таращиться на него. Все дни после испытания на дороге я получал даже меньше еды, чем прежде, и потому, кроме голода, в моей голове мало что осталось. Однако цепарь, наверное, различил что-то в моём внешнем виде, поскольку шагнул вперёд, и огнеподобные отметины на его лбу сжались, когда он нахмурился. Если бы не истощение и сонное состояние, я бы, наверное, опознал его выражение лица как страх, который нарастает из-за очень серьёзной недооценки, но это осознание пришло позднее. В тот миг в ответ на его пристальный взгляд я мог лишь равнодушно смотреть тупыми глазами, а мой разум сосредоточился на возможности того, что эти новые пленители меня накормят.

– Минутку, – сказал цепарь сержанту, подняв свой кошелёк. – Я выкуплю этого обратно…

– Не могу, – прервал его сержант, вежливо, но с явным удовлетворением, и поднял счётную палочку с двумя новыми насечками. – Видишь, уже пометил палку. Его светлость ужасно любит проверять палки каждый день.

Я увидел, как цепарь немного пригнулся, красные отметины на его лице приобрели более глубокий оттенок.

– Я заплачу вдвойне, – сказал он, распуская завязки на кошельке.

Тут сержант помедлил, но даже перспективы получить дополнительные монеты не хватило, чтобы отказаться от удовольствия позлить цепаря. Да, страх обычно побеждает ненависть, но страх же её и усиливает.

– Слишком поздно, – с явным облегчением проговорил сержант. – А теперь, – продолжал он, многозначительно глянув на солдат поблизости, – думаю, пора тебе куда-нибудь убрать отсюда свою языческую каэритскую жопу. Сам знаешь, мои ребята не любят, когда ты задерживаешься.

Цепарь в последний раз бросил на меня раздражённый взгляд, и с его губ слетело тихое шипение. Потом он что-то сказал, короткую фразу на том же языке, на котором говорил с Райтом:

– Эорнлишь дьен тира.

Несмотря на мою озабоченность усиливающимся голодом и стужу, которая охватывала уже все части моего тела, а также тем, что я никак не мог узнать, что он сказал, от этих слов меня ещё сильнее бросило в холод. А ещё страх усиливала загадка того, что он сказал после испытания. Конюх хочет знать, остался ли ты до сих пор неблагодарным.

Я понял, что инстинктивно отпрянул от смысла, заключенного в этих словах, и так же отшатнулся от того зла, которое увидел во взгляде цепаря, когда он закрыл клетку. Я понятия не имел, как он узнал о судьбе Конюха, или о термине, которым тот меня обычно очернял, и какое-то первобытное чувство предостерегало меня от размышлений о странности всего происходящего. Только одно я знал наверняка: зло этого человека и его способность знать то, чего он знать не мог, были связаны воедино в одной уродливой, оболочке с пламенным лицом. Я не хотел иметь с этим ничего общего, и когда он, наконец, побрёл к своей телеге и забрался на неё, я почувствовал огромное облегчение, зная, что скоро меня отправят в сравнительно безопасные объятия Рудников.

– Сюда смотри, парень! – рявкнул сержант, сильным ударом по макушке переключая моё внимание с удаляющегося цепаря. Сержант отступил, скептически оглядывая пару измождённых негодяев. – Сорок шеков, – пробормотал он, качая головой, а потом прокашлялся, немного выпрямился и дальше говорил уже монотонно, словно часто повторял эту речь:

– Слушайте внимательно и запомните хорошенько, ибо повторять вам не будут, – начал он. – По закону Короны вы приговорены к пожизненной службе на лорда Элдурма Гулатта, милостью короля хранителя замка Лофтлин и Королевских Шахт, более известных сброду вроде вас как Рудники. Лорд Элдурм известен своим великодушием и щедростью, которые он оказывает тем, кто находится под его опекой, при условии, что они подчиняются очень мудрым правилам, установленным его уважаемым предком сто лет назад. Первое: работайте хорошо, и вас будут кормить. Второе: если совершите нарушение, то вас выпорют. Третье: если совершите нарушение повторно, то вас повесят. Четвёртое: если совершите любую попытку побега от своих обязательств честно трудиться, то вас повесят. А в остальном, – он скупо улыбнулся, как наверняка улыбался бесчисленному количеству несчастных, – вы, грязные, беззаконные засранцы, вольны делать всё, что, блядь, угодно. Здо́рово, правда?

Он повернулся и подозвал пару охранников. Как и солдаты на дороге, все они носили одинаковые серо-чёрные ливреи, хотя эти вели себя заметно менее напугано. У тех присутствие цепаря приглушало привычную им жестокость, а этих ничего не сдерживало. Осознав повышенный риск, я опустил взгляд, как подобает подчинённому, и ткнул Торию, чтобы она тоже перестала зыркать своими слишком умными глазами.

– В сарай их, и покормите пару дней, а уж потом отправляйте, – проинструктировал сержант двух охранников. – Иначе они и пары недель не протянут, а его светлость в последнее время ругается из-за потерь.

Сарай, в который нас запихнули, оказался маленьким и забитым колотыми дровами, и нам пришлось жаться друг другу, чтобы согреться. Охранники удивили меня, бросив нам пару одеял и приличный запас хлеба, сыра и воды.

– Не глотай всё разом, – предупредил я Торию, когда дверь захлопнулась, и она набросилась на хлеб. – Живот, который так долго пустовал, должен заново привыкнуть к еде. Он всё исторгнет обратно, если съешь слишком быстро.

Она сразу стала жевать медленнее и старалась не встречаться со мной взглядом, несмотря на близость. Я завернул нас в одеяла, и пар от нашего дыхания стал смешиваться на холоде. После испытания цепаря Тория мало говорила, но усердно исполняла самоназначенную роль не давать мне уснуть днём. А ещё мы вместе страдали от его усилившейся бережливости в части еды. И сейчас я прижимался к молодой женщине, но не чувствовал похоти, только голод, а когда стихла боль от него – растущую и знакомую ненависть к нашему недавнему пленителю.

– Даже если это займёт все мои оставшиеся годы, – сказал я с набитым сыром ртом, – я отыщу этого языческого гада.

Тория глянула на меня и снова отвела глаза, оставив мне чувство чего-то несказанного, но очень важного.

– Что? – спросил я.

– Слова, которые он сказал, – проговорила она и снова замолчала, нерешительно замерев.