Возвращение. Страница 28

Воз это!

Тягло!

Тяжелое, муторное, через силу влекомое… падаешь иногда от усталости, а выбора-то и нет. Тащить приходится.

А еще людей мало, еще воруют много, еще врут… это-то завсегда. Мастера приписок и подчисток! С-сволочи!

Можно подумать, ты той бумагой людей накормишь!

Да напиши ты честно, сколь ржи собрано, сколь овса! Хоть царь знать будет, как голодать люди начнут, помощь пришлет! А ты приписками своими… сколько народу по весне в землю из-за них уйдет?

Земли-то у нас много, подданных меньше, а осваивать все надобно. Людьми богатеет государство, своими людьми, росскими. Не чужьем иноземным.

Борис уж запретил официально.

Никому из иноземцев земли не дарить, не продавать, нельзя им ни пяди землицы росской даже так! Разве что участок под могилку.

Личным царским дозволением – то можно. А еще с разбором жениться разрешать, браки заключать…

Сейчас с боярами это решать надобно, а дума боярская… ох, чтоб они там все… шапками своими позакрылись!

И патриарх еще:

– Государь, тебя в храме видеть должны, а тебя не дождешься, не дозовешься. Хоть в воскресный день сходил бы! Не благолепно то! Народ на тебя смотрит, кой ты им пример подаешь?

– Мне пример подавать некогда, и милостыню тоже.

– Батюшка твой, государь Иоанн…

– Не брезговал. Помню-помню.

Посох опять врезался в пол с громким стуком.

– Государь! Смилуйся!

А что еще патриарху сказать?

Не ходит царь по церквам и паломником никуда не ездит, некогда ему. Хотя…

– Ладно, Макарий, когда настаиваешь так… выбери какой монастырь на севере. Икону подходящую. Съезжу, помолюсь.

А заодно и проверю кое-что. Может, и на голову кого укорочу. От тех, кто помолиться едет, проверок-то и не ждут. А зря. Чего ж делом-то не заняться?

– О чем, государь?

– Да хоть бы и о появлении наследника.

– Рунайка твоя еще, государь…

Борис сверкнул глазами, и патриарх тут же стушевался, отступил. Есть у всякого терпения пределы. Хоть чернильницами Борис и не кидается, а лучше патриарху осторожнее быть. Чай, не вечный он.

– Выберу я монастырь, государь.

– Вот и ладно. Съезжу, помолюсь, на храм пожертвую, может, колокол им надобен или еще чего – скажешь.

Макарий поклонился.

Лучше, чем ничего. Эх, тяжко с Борисом Иоанновичем. Вот отец его, Иоанн Михайлович, совсем другого нрава государь был. Терпеливый, кроткий даже, богобоязненный. При нем-то на службу не прийти грехом было! А сейчас распустились бояре. Нет им примера, нет окорота!

В храмы не ходят, не подают, не жертвуют… непорядок!

Мысль о том, что войско накормлено-напоено-одето, заставы в порядке, флот строится, реформы идут и много чего другого делается, хоть бы и те же дороги, Макарий от себя гнал, как вредную. Ему-то с того ничего не перепадет – ну и в чем смысл?

Ладно. Хоть в монастырь государь съездит, все дело…

Молитва…

Многое скрыто в этом слове.

Устя молилась как положено – утром. Потом еще перед каждой трапезой. И перед сном.

Полагалось бы еще молиться перед каждым делом и по его окончании, но кто сказал такое, явно не занимался хозяйственными делами! Или дел у него было не так много.

Вот уход за больным человеком – дело?

Безусловно! Одно, крупное, состоящее из множества мелких. Тут и грязь вынести, и покормить, и перевернуть, и водой обтереть – и каждый раз молиться? Так, считай, весь день и проходишь, бормоча под нос молитвы. За безумную примут!

Так что весь день Устя не молилась. В крестовую комнату приходила, как положено, на колени становилась. А по воскресным дням отправлялись они всей семьей к заутрене в храм [22] .

Даже сейчас, когда батюшка уехал в имение, матушка им приказывала собираться. Нельзя же пропустить богослужение! Никак нельзя!

Вот Устя и собиралась.

Осень. Холодно.

Но в храме будет жарко. Так что сарафан был тяжелый и расшитый золотом, чтобы показать достаток семьи. Рубаха легкая, душегрею несложно расстегнуть. Повязка на голову расшита жемчугом, Устя лично расшивала, в косу вплели синюю с золотом ленту. Вид получился праздничный. Аксинья оделась поярче, во все красное с золотом, а Устя предпочла синий цвет.

Боярыня оглядела дочек и осталась довольна. Приказала двоим холопам сопровождать их и пошла вперед. Против храма и супруг не возражал. Бабе туда ходить и можно, и нужно.

Устя шла молча, опустив глаза в землю.

Не нравился ей визит лекаря.

И Фёдор не нравился.

И все происходящее.

Неуж опять… то же самое? В то же… отхожее место? Чтобы еще резче не сказать?

А как быть, если посватаются к ней для царевича? Али на отбор позовут? Думать об этом не хотелось и по сторонам смотреть тоже. Тьфу, пакость! И почему как не хочешь, так и лезут в голову злые мысли? Жужжат, что те осы, кусаются, а меда от них и не дождаться. Только боль и отчаяние…

Мрачной была и Аксинья. После вчерашнего получила она от матери трепку. И за косу ее оттаскали, и за ухо, которое сейчас прикрывала широкая лента. И выговорили еще, что не умеет она себя вести как боярышня, хоть у сестры бы поучилась.

Та стоит чинно, говорит ровно и степенно, разумно и понятно. Не мчится в припадке любопытства, как девка дворовая, бестолковая, вот на нее и лекарь боярский, иноземный, с уважением смотрит.

Это уж промолчать про няньку, которую Устя одна выхаживает. Аксинья хоть раз воды принесла? Хоть чем помогла? И не надо врать родимой матери, а то она розгу-то обчистит!

То-то и оно.

Весь ум старшей дочери достался, Аксинье коса осталась. Да и та общипанная.

Вот и дулась младшая боярышня, вот и шла в храм Божий нехотя.

И кошель еще этот… лежит. И что с ним дальше-то делать?

Обидно все. Непонятно.

Вот и двери храма.

Перекрестились честь по чести, тремя перстами, поклонились, вошли, встали на отведенной для женщин половине. Устя по сторонам и не смотрела, завернулась в платок, уставилась в пол.

Молчала.

Страшновато все же.

Это храм тех, кто вырубал священные рощи, сжигал волхвиц, разжигал толпу и натравливал на жриц Живы-матушки.

Тех, кто приговорил Верею.

Тех, кто шептал на ухо Фёдору, кто разрешил и разводы, и монастырь, кто потакал ему во всем.

Устя сама, по своей воле, пришла к волку в пасть. И пока… пока она ничего не чувствует.

Храм. Ладан. Люди. Но и только.

Если бросить взгляд из-под платка, можно увидеть, что происходит в храме. Можно… молиться? Или не стоит?

Как вообще узнавали волхвиц? Устя ведь не знает об этом!

Может, есть какое-то средство? Молитва особая или вода святая? Или ей должно стать плохо в храме?

Молиться она дома пробовала, получалось как обычно. Слова – и слова.

В монастыре она и в келье билась, и руки кусала, и кричала, и волосы рвала на себе. Бывало. И не слышал Господь.

А в храме?

А как прабабка Агафья справляется? Она и жизнь прожила, и в храм ходила… точно ходила. Или у нее тоже какое-то средство есть?

Устя не знала, но справедливо опасалась. А вдруг?

Вот и стояла молча, глядела по сторонам. И сама себе не поверила… опять?!

Фёдор?!

Да, царевич. Стоит, по сторонам смотрит, одет просто, но она-то его и в дерюге узнает. И свита с ним. Вот он, Михайла, неподалеку трется, вот еще несколько людей… одеты нарочито просто, да держатся спесиво. Кто-то из бояричей?

Может и такое быть. А вот Фёдоров дружок, боярич Кусин. Потом он боярином стал, заматерел. Фёдор, может, в насмешку, даровал ему новую фамилию. Кусакин он стал.

Станет. Лет через десять.

Чего их всех сюда принес нечистый?! Разве она непонятно что-то показала? Записку сожгла, общаться отказалась – чего еще надобно? Или некоторым людям поленом разъяснить?

Так она бы со всем удовольствием, да не поймут ее! А жаль…

За этими размышлениями пропустила Устя большую часть службы. Продумала о своем, о девичьем.