Тайна жизни: Как Розалинд Франклин, Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик открыли структуру ДНК. Страница 55
После обеда все вместе прогулялись, но никакие попытки Крика умаслить коллег из Королевского колледжа не заставили бы их изменить сложившегося мнения. По словам Уотсона, «Рози и Гослинг держались воинственно и непоколебимо. Поездочка за пятьдесят миль ради того, чтобы послушать незрелую болтовню, никак не повлияла на их дальнейшие намерения». Уилкинс и Сидз были настроены более мирно, но, возможно, это было лишь следствием их стремления не соглашаться с Франклин. Разговор совсем увял, когда несложившаяся компания вернулась в Кавендишскую лабораторию. Уилкинс напомнил, что, если поторопиться, автобус доставит гостей на станцию Ливерпуль-стрит как раз к поезду 3:40. Оставалось только попрощаться для приличия {711} .
Когда началось откровенное противостояние Уотсона и Франклин, затянувшееся на годы? Возможно, с упомянутого выше восклицания Розалинд насчет «вывернутой наизнанку» молекулы, которое задело Уотсона. Пятьдесят с лишним лет спустя злосчастное высказывание – как бы оно ни было в точности сформулировано – с прежней силой звучало в его ушах. В 2018 г. в своем кабинете в Колд-Спринг-Харборской лаборатории Джеймс вспоминал об этом эпизоде с такой горечью, словно он произошел только что: «Она никогда не была с нами любезна, особенно со мной… Рози всегда давала тебе понять, что ее мозги лучше твоих, – даже если это была неправда. Ей не хватало скромности, чтобы понимать, что она чего-то не знает» {712} .
Брэгг, узнав о том, что произошло этажом ниже его кабинета заведующего лабораторией, пришел в ярость. Перуц пытался успокоить его, но Брэгг жаждал крови. Исследование ДНК было безусловной прерогативой Королевского колледжа. Как посмел этот стажер Уотсон вмешиваться в работу другого подразделения Совета по медицинским исследованиям? И какого черта творил Крик, отнимая время от собственной работы и вторгаясь в область исследований сотрудника стороннего учреждения? Брэгг шумел еще и из-за того, что такими темпами Крик никогда не закончит диссертацию, чего потерпеть никак нельзя. Уотсон справедливо заметил: «Теперь, когда он мог бы наслаждаться преимуществами положения руководителя самой престижной кафедры в мире науки, ему приходилось нести ответственность за возмутительные выходки гениального неудачника» {713} .
Телефонные провода между заставленным книжными шкафами кабинетом Брэгга в Кембридже и лондонским подземельем Рэндалла, должно быть, раскалились от резких слов и извинений. Рэндалл уже прослышал обо всем от Уилкинса и, разумеется, тоже пришел в бешенство {714} . Записей о горячей беседе Рэндалла и Брэгга не осталось, но есть косвенное свидетельство в недавно обнаруженной корреспонденции Фрэнсиса Крика, которая считалась утраченной. Эти письма нашлись благодаря Сидни Бреннеру, нобелевскому лауреату 2002 г. по физиологии и медицине, который в 1956–1977 гг. занимал общий с Криком кабинет в Кембриджском университете. Они всплыли лишь в 2010 г., когда Бреннер подарил свой архив, включая девять коробок с бумагами Крика, Колд-Спринг-Харборской лаборатории {715} .
В напечатанном на пишущей машинке письме, датированном 11 декабря 1951 г., Уилкинс изложил условия «мирного договора» с Криком. Письмо начиналось с сердечного обращения «Мой дорогой Фрэнсис» и извинения за то, что поспешно ушел в субботу. Больше ничего теплого и сердечного в письме нет, потому что его копия предназначалась Джону Рэндаллу (который, по всей видимости, и продиктовал текст). Вот что там было:
Я боюсь, что общая позиция здесь у нас, хотя и с огромной неохотой и многочисленными сожалениями, направлена против вашего предложения продолжить работу над нуклеиновыми кислотами в Кембридже. Доводом в пользу этого является то, что ваши идеи почерпнуты непосредственно из утверждений, прозвучавших на коллоквиуме, которые не менее убедительны, чем ваше заявление о полной оригинальности вашего подхода… Мне представляется наиболее важным достигнуть соглашения, согласно которому все сотрудники нашей лаборатории могли бы в будущем, как это было и в прошлом, чувствовать себя свободными обсуждать свою работу и обмениваться идеями с вами и вашей лабораторией. Мы являемся двумя подразделениями M.R.C. и физическими отделами, имеющими множество взаимосвязей. Я лично полагаю, что обсуждение моей собственной работы с вами очень полезно для меня, но после того, как вы в субботу продемонстрировали свою позицию, в мою душу закрадывается слабая тень неловкости в этом отношении. Независимо от того, кто в чем конкретно прав или виноват, я считаю самым важным сохранить здоровые отношения между нашими лабораториями. Если бы вы с Джимом работали в лаборатории, оторванной от нашей, мы считали бы, что вы вправе продолжать в прежнем духе. Я считаю наилучшим придерживаться позиции, занятой большинством наших руководителей и вашим подразделением в целом. Если ваше подразделение считает наше предложение эгоистичным или противоречащим интересам развития науки, пожалуйста, дайте мне знать. Я советую вам показать это письмо Максу, чтобы его проинформировать, и, обсудив этот вопрос с Рэндаллом, по его требованию передаю ему копию данного письма {716} .
Несколько часов спустя Уилкинс отправил Крику послание, написанное от руки в момент, когда разгневанный Джон Рэндалл не дышал ему в затылок. Второе письмо намного более показательно в отношении характера их долгой дружбы и советов Уилкинса по урегулированию неловкой ситуации:
Пишу, только чтобы рассказать, насколько мне все это осточертело, как погано я из-за всего этого себя чувствую и насколько дружески я настроен (даже если кажется, что это не так). Мы очутились между силами, способными растереть нас всех в мелкие кусочки. Что касается ваших интересов, я от всей души советую пойти на некоторые жертвы в плане посягательства на идеи в этой связи. Вы и сами поймете, какая поднялась буря, когда я скажу, что мне пришлось удерживать Рэндалла от намерения послать Брэггу письмо с жалобами на ваши поступки. Незачем и говорить, что я сумел его остановить, но, если хотите сохранить мир с Брэггом, было бы, пожалуй, намного важнее заткнуться и развивать тему тихого прилежного работника, который никогда не создает «ситуации», и тем самым утвердить за собой все заслуги за ваши превосходные идеи ценой добрых отношений. Как видите, я действительно немного теряюсь, когда вы проникаетесь слишком большим интересом ко всему важному; и я говорю «теряюсь» не для красного словца – я сейчас практически не способен ни к какому логическому мышлению по поводу полинуклеотидных цепей и всего прочего. А бедный Джим – позвольте мне пролить крокодилову, и очень смущенную, слезу? Передаю ему наилучшие пожелания, и приветы, и дружеские пожелания вам обоим, и, если у вас все-таки появятся какие-либо дурные чувства по поводу роли, которую мне пришлось сыграть, я надеюсь, вы мне об этом скажете! Джону тоже привет! {717}
Через два дня, 13 декабря, Крик отправил Уилкинсу следующее «милое» письмо:
Пишу совсем коротко, только чтобы поблагодарить вас за письмо и попытаться приободрить. Мы считаем, что лучшее, что мы можем сделать, чтобы прояснить ситуацию, – это отправить вам письмо, изложив в нем в мягкой форме нашу точку зрения. Это займет день-другой, и я надеюсь, вы простите нам эту задержку. Прошу вас, не беспокойтесь об этом, поскольку все мы согласны, что нам необходимо прийти к дружескому соглашению. Между тем позвольте мне обратить ваше внимание на то, в каком благоприятном положении вы находитесь. Чрезвычайно вероятно, что в самом скором времени вы и ваше подразделение окончательно решите одну из ключевых проблем молекулярной структуры биологического вещества. Тем самым вы откроете двери к решению многих принципиальных задач в биологии. Взбодритесь и поверьте, что, даже если мы дали вам под дых, это было по-дружески. Мы надеемся, что наше разбойничье вторжение по крайней мере сплотит вашу группу в единый фронт! {718}