Любовь и смерть. Русская готическая проза. Страница 53

Между тем она быстро шла по аллее, устремив беспокойный взор на скамейку. Увидев, что на ней уже нет книги, она вдруг умерила шаги. Она тихо подошла к скамейке, бросилась на нее, как бы от усталости, и, закрывая глаза платком, болезненно выдохнула из угнетенной груди несколько слов по-французски: «А!.. Теперь мне легче!.. По крайней мере хоть один человек в свете будет сожалеть о моем несчастии!»

Просидев четверть часа в глубокой задумчивости, она вдруг вскочила с места и воскликнула почти вне себя: «Я несчастна!.. я сделала глупость!.. Дай Бог, чтоб он был великодушен!..»

– О, не опасайся, бедная Зенеида! – с своей стороны воскликнул я в душе, восторженный ее доверенностью и растерзанный этою безмолвною, убийственною сценою.

Почти не помню, чтó со мною делалось потом…

Поди ко мне, бесценная книга! Поди, друг мой, верная спутница моей жизни! Я уронил тебя среди расстройства чувств и мыслей. Ты долго пролежала у моих ног: твое место на моем сердце, а потом – в моем гробу…

Как сильно моя судьба занимала добрую Зенеиду! Как часто и с каким дружеским вниманием слушала она юные мои мечтания и рассматривала живописные планы только что начинавшегося существования моего в мире! Женитьба тоже бывала предметом наших рассуждений; мне тогда было двадцать два года. Я говорил ей, что женюсь только на той, которую она для меня выберет. И я говорил это очень серьезно, не думая даже о важности подобного предложения. Она приняла поручение, как нежная сестра, не далее меня вникая в его существо. Дело это было решено между нами – даже утверждено мужем Зенеиды, который в своей конской игривости говаривал мне с хохотом: «Ну уж выберет она вам невесту! Чувствительности будет на миллион, а приданого на копейку!.. Поверьте мне, любезный Н***, что женщина без приданого все равно что кошелек без денег».

Мы часто рассуждали с нею об этом поручении. Ужасный вечер!.. Как сильно врезался он в мое сердце! Сколько он стоил мне здоровья!.. мне, и ей тоже!..

– Вы знаете, как мы вас любим! – сказала она мне растроганным голосом, сидя со мной одна – что весьма редко случалось – в роще, потерявшей уже свой блеск и свежесть от холодных ночей августа. – Мы считаем вас более нежели нашим сыном…

Она принуждена была сама улыбнуться при этом слове: я был моложе ее только двумя годами. Впрочем, привязанность их ко мне могла оправдываться тою дружескою готовностью, с которою я со времени кратковременного нашего знакомства оказал им разные мелкие услуги.

– Хорошо! – сказал я, – после этого вступления я должен ожидать, что вы дадите мне родительское наставление, чтоб я был пай, умница, не делал глупостей… Слушаю, добрая маменька!

Она рассмеялась.

– Нет, не маменька! – сказала она, – я бы желала носить, в рассуждении вас, совсем другое звание, и качество вашей сестры более льстило бы моему самолюбию. Выслушайте то, что я вам скажу, как от вашего друга. Мы так вас любим, что желали б всегда видеть вас в нашем семействе. Я, может быть, скажу нелепость, но вы меня простите – не правда ли?.. Впрочем, это только моя мысль, моя собственная. Дайте мне слово, что она останется между нами…

– Это вовсе не нужно.

– Верю. Хотите ли принять из моих рук невесту?

– Лишь бы не г-жу Г***.

Госпожа Г*** была общая наша соседка, красавица прошлого столетия, искавшая себе жениха по всем смежным садам.

– Не бойтесь! Я лучше отдам в ваши руки судьбу родной моей сестры.

Эта мысль мгновенно прельстила мое воображение: я видел в ней средство определить чем-нибудь род нашей дружбы; я чувствовал только счастье называть Зенеиду сестрою и в первое мгновение не подумал даже о той, которая долженствовала быть моею женою. Я принял с восторгом ее предложение. О, как она была счастлива в ту минуту!..

Целый вечер говорили мы с нею об этом. Лиза была красавица и очень добрая девушка. Ей тогда был только шестнадцатый год. Следственно, было еще довольно времени, чтоб приготовиться к супружескому сану и насладиться прелестью важной тайны, которая отныне так свято связывала меня с Зенеидою. Но в течение разговора о супружестве трудно было избегнуть вопроса – о любви.

– А любовь? – сказал я. – Мы совсем забыли об этом ничтожном деле!

– Лиза вас будет любить! – сказала она с жаром. – О, она будет любить вас!.. Вы в состоянии сделать ее счастье!.. Вы его сделаете!.. Я отвечаю, что она вас будет любить.

– А я?

– Вы тоже будете ее лю…

Голос ее пресекся в половине слова: она потом повторила его вполне, но слабо, с большим усилием, и лицо ее попеременно покрывалось то румянцем, то бледностью, и уста ее дрожали: она не могла скрыть смятения.

– Вы располагаете моим сердцем, – произнес я рассеянно, борясь с собственными чувствами, уже похищаемый внезапно нахлынувшим потоком печальных мыслей, – вы располагаете моим сердцем, не зная… в состоянии ли я любить что-нибудь вне того, что…

Она молчала. Грудь ее вздымалась. Мрачные думы быстро проходили по расстроенному лицу. Все нежное ее тело дрожало как от испуга или как в припадке лихорадки. Мы почувствовали нашу неосмотрительность!..

Она хотела что-то сказать, и сильный вздох поглотил ее слова. Мои уста казались склеенными. Я схватил шляпу; она вскочила с места в то же время.

– Прощайте, прощайте! – сказала она вне себя. – Я безрассудна!..

– Простите! – сказал я с отчаянием. – Забудьте!..

– Да! да!.. – воскликнула она раздирающим голосом, опрометью удаляясь с крыльца в залу.

Я ушел домой. Колени шатались подо мною, голова горела, дачи и деревья кружились радужным жерновом около меня. Состояние моей души было ужасное. Сорванный вихрем дум, мой ум носился высоко, в пустом пространстве, где прежде обитали мои мечты и надежды, или падал и разражался о темные вершины будущности, низвергаясь из одной пропасти в другую, не видя выхода из этого бесконечного ряда жерл страдания, смуты, опасности. Кто виноват в этом, чтó случилось?.. Не я! И не она!.. Кто ж? Нравственное неблагоустройство наших обществ. Не надобно даже быть слишком проницательным – довольно иметь столько природной независимости души, сколько нужно человеку, чтоб решиться наблюдать вещи собственными глазами и не думать чужими, готовыми мыслями, – чтоб вдруг приметить весь хаос нашей европейской образованности, так сильно ослепляющей блеском своей поверхности обыкновенные понятия. Это беспрерывное и страшное борение бесчисленного множества хороших и дурных нравственных начал, которые явно и скрытно истребляют, пожирают друг друга, так точно, как разнородные населенцы органического царства. Ни одно из них не обеспечено в своих правах, ни одно не ограждено безопасностью: повсюду пропасти или камни преткновения, о которые разбиваются самые добродетельные мысли и поступки. В домашнем быту слабость совершенно лишена защиты. Образованность наша, презирая всякие положительные учреждения общежития, отвергая всякое действие человеческого закона на нравственное поведение, избрала ум и честь для удержания в порядке этих враждебных начал; она доверила им все спокойствие частной жизни: слабые орудия! – они едва могут прикрыть беспорядок, едва в силах удержать общество, чтоб оно бесстыдно не сорвало с себя личины благопристойности, которою обманывает нас и себя насчет безопасности общего нашего положения. Я, конечно, не проповедую китайского устава о десяти тысячах церемоний, но не могу не видеть, что ум и честь вне китайской стены дурно исполняют свою обязанность в отношении к нашему счастью. Эта бедная Зенеида!.. Она просто жертва неопределенности нашего быта! Живая утопленница зыбких его форм, окруженная неизбежною погибелью, еще борющаяся с волнами страшного хаоса и в лице погибели хватающаяся за подмытые утесы, которые обрушаются и дробятся в ее руках! Уже наша образованность обманула ее своим призраком супружеского счастья, уже смолола ее существование в своей пасти и бросила его без всякой доски в омут домашнего насилия: теперь она еще увлекает ее далее и далее, в новые, гораздо ужаснейшие испытания!.. Как бы подать ей руку? Как спасти ее?.. Всему этому причиною бестолковые условия общества, которое украшает она собою и которое оставило ее без защиты! Необходимость устроить так называемым приличным образом судьбу сестры принудила ее хорошо принимать меня в доме, потому что я молод и богат, – тогда как личная ее безопасность повелевала ей запретить вход в него всякому мужчине!.. И что бы из этого вышло, если б я случайно не сохранил в себе юношеского энтузиазма к добродетели, если б не составил себе собственного своего понятия о чести или был развращеннее только двумя годами?.. Нет! она не пострадает: я беру ее под защиту моей чести. Но вы, господа мужья, которые посылаете ваших жен на дачи, чтоб удобнее предаваться в городе вашим страстям, разврату или честолюбию; которые не заглядываете к ним по целым неделям, – как часто, как жестоко бываете наказаны!..