Горбун, Или Маленький Парижанин. Страница 31

Через полчаса, после того как был завершен ее туалет, мы вновь видим донью Крус в комнате принца, взволнованную, несмотря на природную гордость, и несколько смущенную своим недавним и не слишком удачным появлением в парадной зале дворца де Неверов.

— Почему Пероль не проводил вас? — удивился Гонзаго.

— Ваш Пероль, — отвечала девушка, — потерял голову и вообще способность соображать, пока я одевалась. Он оставил меня на несколько минут, чтобы пройтись по парку, а когда вернулся, то был похож на человек, пораженного громом. Но, надеюсь, — поинтересовалась она ласковым тоном, — вы вызвали меня не для того, чтобы расспрашивать о своем Пероле?

— Нет, — рассмеялся Гонзаго, — я вызвал вас вовсе не для разговоров о Пероле.

— Тогда говорите! — воскликнула донья Крус. — Вы же видите, в каком я нетерпении. Говорите же!

Гонзаго пристально смотрел на нее.

Он думал:

«Я долго искал, но вряд ли сумел бы выбрать лучше. Ей-богу, она похожа на него. И это отнюдь не только мое впечатление».

— Ну, так что же! — повторила донья Крус. — Говорите.

— Сядьте, дорогое дитя, — молвил Гонзаго.

— Я возвращусь в свою тюрьму?

— Ненадолго.

— Значит, все-таки возвращусь, — огорченно произнесла девушка. — Сегодня я впервые увидела кусочек города при солнечном свете. Он прекрасен. После этого мое заключение покажется мне куда печальней.

— Здесь не Мадрид, — объяснил Гонзаго, — приходится принимать предосторожности.

— Но зачем, зачем предосторожности? Разве я причинила кому-нибудь зло, что должна прятаться?

— Разумеется, нет, донья Крус, но…

— Погодите, монсеньор, — с горячностью прервала она его, — выслушайте меня. У меня слишком много накопилось на сердце. Вам вовсе не было нужды, и я это прекрасно понимаю, напоминать мне, что мы не в Мадриде, где я была бедной сиротой, брошенной всеми, — да, все это так, — но зато свободной, как ветер!

Несколько секунд она молчала, чуть сдвинув черные брови.

— А помните ли вы, монсеньор, — произнесла она, — что вы мне много чего обещали?

— И исполню гораздо больше, чем обещал, — ответил Гонзаго.

— Это опять же только обещание, а я уже начинаю терять веру в них.

Лицо ее вдруг смягчилось, и в глазах появилось мечтательное выражение.

— Все меня знали, — говорила она, — и простолюдины и сеньоры, они любили меня, и когда я приходила, кричали: «Идите посмотрите на цыганку, которая танцует хересский бамболео!» А если я задерживалась, то на Пласа Санта за Алькасаром меня ожидало множество народа. А ночью мне снились во сне большие апельсиновые деревья около дворца, наполняющие ночной воздух благоуханием, и дома с кружевными башенками, в которых с наступлением сумерек приоткрываются жалюзи. О, своей мандолиной я, случалось, радовала и испанских грандов! Дивная страна, — вздохнула она со слезами на глазах, — страна ароматов и серенад! А здесь тень ваших парков холодна и вызывает дрожь.

Она склонила голову на руку. Гонзаго не прерывал ее и, казалось, размышлял о чем-то своем.

— Вы помните? — вдруг спросила она. — В тот вечер я танцевала несколько позже, чем обычно. На повороте темной улочки, что ведет к церкви Успения, я внезапно столкнулась с вами. Я испугалась, и в то же время во мне возникла надежда. Когда вы заговорили серьезно и ласково, от звука вашего голоса у меня сжалось сердце. А вы, загородив мне проход, спросили: «Как вас зовут, дитя мое?» — «Санта Крус, — ответила я. — Когда я жила со своими соплеменниками гранадскими цыганами, меня звали Флор, но при крещении священник дал мне имя Мария де ла Санта Крус». — «Ах, так вы христианка?» — сказали вы Быть может, монсеньор, вы все это забыли?

— Нет, — рассеянно бросил Гонзаго, — я ничего не забыл.

— А я, — молвила донна Крус, и голос ее задрожал, — буду помнить эти минуты до конца жизни. Я уже любила вас. Почему? Не знаю. По годам вы годитесь мне в отцы, но где бы я смогла найти возлюбленного прекрасней, благородней и блистательней, чем вы?

Произнеся это, она даже не покраснела. Стыдливость в нашем понимании была неведома ей. Гонзаго запечатлел у нее на лбу отеческий поцелуй. Донья Крус испустила глубокий вздох.

— Вы мне сказали, — продолжала она: — «Дитя мое, ты слишком красива, чтобы танцевать на площади с баскским бубном и в поясе из фальшивых цехинов. Идем со мной». И я пошла за вами. Я уже лишилась воли. Я увидела, что вы живете во дворце самого Альберони 52 . Мне сказали, что вы являетесь послом регента Франции при испанском дворе. Но что мне было до того! На следующий день мы уехали. Вы не предоставили мне места в своей карете. Я ни разу еще даже не заикалась вам об этом, монсеньор, потому что виделась с вами редко и неподолгу. Я была одна, безутешна, всеми покинута. Весь долгий, бесконечный путь из Мадрида в Париж я проделала в карете с плотными, вечно задернутыми занавесками, и проделала я его в слезах и с самыми горькими сердечными сожалениями. Уже тогда я поняла, что согласилась на ссылку. И сколь же часто, о Пресвятая Дева, я с тоской вспоминала былые вечера, когда я была свободна, и свой утраченный беззаботный смех!

Гонзаго уже не слушал ее, мысли его были далеко.

— Париж! Париж! — с такой необузданностью воскликнула она, что принц вздрогнул. — Вспомните, как вы мне расписывали Париж. Париж — это рай для красивых девушек! Париж — волшебный сон, неисчерпаемые богатства, ослепительная роскошь, блаженство, которое никогда не приедается, праздник длиною в жизнь! Помните, как вы прельщали меня?

Она схватила ладонь Гонзаго и сжала ее в своих руках.

— Монсеньор! Монсеньор! — жалобно простонала она. — Я видела прекрасные цветы нашей Испании в вашем саду, они такие чахлые и печальные, что вот-вот погибнут. Неужели вы хотите убить и меня?

Вдруг быстрым движением донья Крус откинула назад свои роскошные волосы, и глаза ее вспыхнули.

— Запомните, — объявила она, — я не рабыня вам. Я люблю многолюдье, одиночество меня ужасает. Я люблю шум, безмолвие леденит меня. Мне нужен свет, движение, а главное, радость, живительная радость! Меня влечет веселье, смех пьянит меня, песни чаруют. Золото хересского вина вспыхивает в моих глазах алмазными блестками, и когда я смеюсь, то знаю, что становлюсь красивей!

— Очаровательная глупышка! — пробормотал Гонзаго чуть ли не сотеческой нежностью.

Донья Крус отпустила его руку.

— В Мадриде вы так не говорили, — бросила она иуже с гневом добавила: — Вы правы, яглупая, но намерена поумнеть. Я ухожу.

— Донья Крус! — укоризненно произнес принц.

Она расплакалась. Он вытащил платок и ласково утер ее слезы. Но не успели они высохнуть, как уже на смену им явилась надменная улыбка.

— Другие будут меня любить, — с угрозой произнесла донья Крус. — А обещанный вами рай — тюрьма. — В голосе ее была горечь. — Вы обманули меня, принц. Меня здесь ждал чудесный будуар в домике, который казался скопированным с дворца феи. Мраморные статуи, восхитительные картины, бархатные занавеси, расшитые золотом, и золото всюду — на лепке, на скульптурах, хрустальные люстры под потолком, а вокруг угрюмая, сырая тень, черные лужайки, на которые один за другим опадают листья, убитые холодом, что леденит и меня, безмолвные камеристки, немногословные лакеи, свирепые телохранители и за мажордома мертвенно-бледный Пероль!

— Вы ходите пожаловаться на господина де Пероля? — осведомился Гонзаго.

— Вовсе нет, он рабски исполняет малейшие мои прихоти. Со мной он говорит ласково и даже почтительно и всякий раз, обращаясь ко мне, метет перьями шляпы пол.

— Так чего ж вам еще?

— Вы смеетесь надо мной, монсеньор! Или вам неизвестно, что он установил замки на дверях моей комнаты и исполняет при мне роль стража сераля?

— Вы преувеличиваете, донья Крус!

— Принц, плененную птицу не радуют золоченые прутья клетки. Мне отвратительно у вас. Я в плену, и терпение мое на исходе. Я требую вернуть мне свободу! Гонзаго улыбнулся.