Устал рождаться и умирать. Страница 35
Наши с отцом три и две десятых му земли были со всех сторон окружены землями народной коммуны. Из-за близости к Великому каналу наш участок относился к заливным землям второй категории, имел глубокий слой почвы, высокую плодородность и годился для вспашки. По словам отца, с таким участком, с таким могучим волом мы могли преспокойно прокормить себя. После возвращения у отца обострилась бессонница, и бывало, проснувшись, я видел, как он сидит, одетый, на кане, откинувшись на стену, и попыхивает трубкой. Накурено было уже так, что подташнивало.
На мой вопрос «Пап, а ты чего еще не спишь?» он обычно отвечал:
– Скоро лягу. Спи давай, а я схожу волу сена добавлю.
Как-то я встал по нужде. (Признаться, я страдал ночным недержанием, и ты, когда был ослом и волом, наверняка видел, как во дворе сушилось мое постельное белье. Стоило У Цюсян увидеть, как мать вывешивает его на просушку, она тут же громко звала дочек: «Хучжу, Хэцзо, скорей сюда, гляньте, какая карта мира получилась у Цзефана из западной пристройки». И эти соплячки, подбежав, принимались водить по белью палкой: «Это Азия, это Африка, это Латинская Америка, это Тихий океан, это Индийский…» От стыда хотелось провалиться сквозь землю и не высовываться. А еще хотелось сжечь все это белье, чтобы следа не осталось. Попадись оно на глаза Хун Тайюэ, тот бы точно сказал: «Ты, Цзефан, господин хороший, можешь с этой простыней на голове прямо на вражеский дзот идти – и пуля не возьмет, и осколки гранаты в сторону отлетят!» Ладно, чего поминать прежний стыд; к счастью, с тех пор, как я пошел за отцом в единоличники, все это прошло само собой, но прежде стало еще одной важной причиной того, что я стоял за ведение хозяйства отдельно, а не со всеми.)
Льющийся поток лунного света оставлял в нашей комнатушке серебристую дорожку – даже мышь, которая сидела на плите и подбирала крошки, стала серебряной. Было слышно, как за загородкой вздыхает мать. Я знал, что у нее тоже бессонница: за меня все переживала, надеялась, что отец в скором времени вступит со мной в коммуну, и мы заживем все вместе в мире и согласии. Но этот несгибаемый упрямец разве кого послушает?! От красоты лунного света сон как рукой сняло, захотелось взглянуть, как там наш вол под навесом – спит, как люди, или всю ночь не смыкает глаз? Лежит, когда спит, или стоит? Открыты у него глаза или закрыты? Накинув куртку, я беззвучно выскользнул во двор, ступая босыми ногами по прохладной земле. Холодно не было; под луной, которая во дворе светила еще ярче, большой абрикос серебрился, отбрасывая на землю огромную мрачную тень. Отец просеивал ситом сено. Он казался выше и больше, чем днем, лунный свет падал на сито и на его большие руки. Сито ритмично шуршало; казалось, оно висит в воздухе и двигается само по себе, а руки – лишь дополнение к нему. Через сито сено сыпалось в каменную кормушку, а потом хлюпал слизывающий его воловий язык. Я видел поблескивающие глаза вола, ощущал исходящий от него жар. И слышал, как отец приговаривает:
– Эх, старина Черныш, завтра у нас пахота начинается. Ешь хорошенько, наедайся досыта и сил набирайся. Завтра надо поработать как следует, показать этим, что торопятся в коммуну: Лань Лянь лучший хозяин в Поднебесной, а волу его нет равных! – Вол покачивал большой головой, словно в ответ на его слова. – Хотят, чтобы я вставил тебе кольцо в нос, – продолжал отец. – Не дождутся! Мой вол мне как сын, как человек, а не как скотина. Разве людям вставляют кольца в нос? А они еще хотят, чтобы я охолостил тебя, – вот уж дудки! Ступайте домой и холостите своих сыновей, говорю! Правильно, Черныш? У меня до тебя осел был, тоже Черныш, вот уж всем ослам в Поднебесной осел. И работник славный, и по характеру, как человек, ну и норов отчаянный. Кабы не сгубили его тогда в пору «большого скачка», и сейчас, наверное, жив был. Хотя, если подумать, не уйди он, не было бы и тебя. Тогда на рынке я на тебя сразу глаз положил. Сдается мне, старина Черныш, в тебя тот черный осел и переродился, это просто судьба!
Лицо отца скрывала тень. Видны были лишь большие руки на кормушке, да сияли синим самоцветы воловьих глаз. Когда мы привели вола с рынка, он был каштановый, а потом стал темнеть, пока не стал почти черный, вот отец и называет его Чернышом. Тут я чихнул, отец вздрогнул и, как воришка, опрометью выбежал из-под навеса.
– А-а, это ты, сынок. Что тут стоишь? Быстро в дом спать!
– А ты почему не спишь, пап?
Отец поднял голову и посмотрел на звезды:
– Ладно, тоже ложусь.
Лежа в полудреме, я почувствовал, как отец снова потихоньку выбрался из постели. «Что-то здесь не так», – подумал я и, как только отец вышел, тоже встал. Похоже, стало светлее, чем раньше. Лунный свет колыхался над головой как нечто материальное, как шелковое полотно, белоснежное, гладкое и блестящее, прохладное. Казалось, его можно сорвать, накинуть на себя или скатать в комок и засунуть в рот. Навес теперь казался большим, просторным и светлым, все тени с него исчезли, а воловьи лепешки на земле походили на белейшие пампушки. Удивительное дело – ни отца, ни вола под навесом не оказалось. Я ведь вышел сразу за отцом и видел, как он зашел под навес. Как он мог в один миг бесследно исчезнуть, да еще вместе с волом? Не обратились же они в лунный свет? Подошел к воротам: распахнуты. Ага, на улицу вышли. Но что там делать глубокой ночью?
На улице царило безмолвие; деревья, стены, земля – все в серебре. Даже большие черные иероглифы на стене били в глаза белизной – «Выявим внутри партии влиятельную группировку идущих по капиталистическому пути развития, доведем до конца движение “четырех чисток”! [94] Этот лозунг – работа Цзиньлуна, вот уж талантище, каких мало! Никогда не видел, чтобы он писал большие иероглифы, а тут принес полное ведро черной туши, взял большую кисть из пеньковых волокон, обмакнул и стал писать на стене – размашисто, четко, мощно, каждый иероглиф с беременную козу величиной, так что восторгам зрителей не было конца. Вот какой у меня брат, самый грамотный во всей деревне, самый солидный из молодых, им восхищались и стали с ним приятельствовать даже студенты из отряда по проведению «четырех чисток». В комсомол он уже вступил, говорили, и в партию заявление подал – вот и проявляет активность, опираясь на партийных. В отряде был некий Чан Тяньхун, одаренный студент из провинциального института искусств. Он учился на факультете вокала и научил брата основам западного виртуозного пения бельканто. Зимой эти двое исполняли революционные песни – коронный номер перед каждым собранием коммуны, – протяжно, как ревущие ослы. Сяо Чан, как его называли, часто бывал во дворе усадьбы. Курчавые от природы волосы, белое личико, большие сияющие глаза, широкий рот, синеватая щетина на подбородке, выдающийся кадык, высокий – он отличался от всех молодых ребят в деревне. Из зависти его прозвали «ревущий осел», а брат, научившийся у него пению, получил прозвание «второй ревущий осел». Эти «ослы» так спелись, что стали как братья, только что вдвоем в одни штаны не влезали.
Кампания «четырех чисток» затронула всех деревенских кадровых работников. Командира роты ополченцев и бригадира большой производственной бригады Хуан Туна отстранили от должности за использование в личных целях общественных денег; был отстранен и деревенский партсекретарь Хун Тайюэ – за то, что в плодовом питомнике зажарил и съел черного козла с животноводческой фермы. Но их быстро восстановили, по-настоящему уволили лишь кладовщика бригады, таскавшего корм для лошадей. Кампания эта – целый театр, целое представление, грохот барабанов и гонгов, развевающиеся знамена, лозунги на стенах. Члены коммуны днем работали, а вечером шли на общие собрания. Мне, презренному единоличнику, тоже нравились развлечения. В те дни мне и впрямь хотелось вступить в коммуну, вступить, чтобы бегать везде за этими «ревущими ослами». Выдающиеся культурные деяния «ослов» привлекали внимание молоденьких девиц, столько их повлюблялось в них – не перечесть. Наблюдая со стороны, я знал, что Баофэн по уши втюрилась в Сяо Чана, а двойняшки Хучжу с Хэцзо почти одновременно запали на Цзиньлуна. В меня не влюбился никто. Возможно, для них я был еще мальчишка, не разбирающийся во взрослых делах. Откуда им знать, что любовь уже горит в моем сердце, и я втайне вздыхаю по Хучжу, старшей дочери Хуан Туна?