Вернусь, когда ручьи побегут. Страница 27

Сима почти перестала спать, все никак ей было не пристроить свое тело, все было неудобно, ныла поясница, хотелось пить, она шла на кухню, забывала, зачем пришла, и стояла, глядя в окно и не зная, что делать с томительной, неразрешимой тяжестью внутри. Лева оставался полноправным хозяином ситуации. От патрицианского движения его большого пальца зависела ее дальнейшая судьба. «Казнить нельзя помиловать». Его воля, где разместить точку.

Когда позвонил отец и пригласил на обед в субботу, Симочка несказанно обрадовалась и, вслушиваясь в его веселый, с хрипотцой голос, поняла, как соскучилась по родному папкиному лицу, по ощущению его огромной теплой ладони, гладящей Симочку по волосам, по запаху крепкого табака, въевшегося в кожу. После перенесенного инсульта врачи запретили ему курить, но запах, как ни странно, остался. Как же давно они не виделись! Сима с робкой надеждой в глазах передала приглашение Леве, но он сухо сказал, что проведет выходные у родителей и останется у них ночевать. Сима поехала одна. По пути зашла в булочную, пересчитала около кассы имеющиеся в наличии деньги и, поборов некоторые сомнения, все-таки купила кекс «Столичный» за рубль десять копеек – не с пустыми же руками ехать.

Обедали втроем, за большим круглым столом, как всегда безукоризненно сервированным Людмилой Николаевной. Симочка с печалью заметила, как отец сдал за последнее время, и видно было, что его внешняя бодрость дается ему с усилием.

– Люсик, а Люсик? – сказал отец и посмотрел на жену с выражением запретной, заранее известной просьбы.

– Что «Люсик»? – откликнулась она и пояснила для падчерицы: – Это он намекает, что «пусик хочет водочки».

– Налей, мама, рюмашечку, не жмись, – сказал отец, постукивая пальцами по столу.

Людмила Николаевна неодобрительно покачала головой, сделала сокрушенный вздох, достала из холодильника початую бутылку. Собственноручно налила мужу и себе – себе немного побольше. «Будешь?» – спросила у Симы, соблюдая этикет. Зная наперед, какого ответа от нее ждут, Симочка отказалась. В этом доме, в присутствии мачехи, полагалось честно играть роль хорошо воспитанной пай-девочки, а хорошо воспитанные девочки не пьют водку, а лишь пригубляют бокал с легким сухим вином. Глядя на эту ухоженную женщину с прямой спиной профессионального аккомпаниатора, Симочка подумала, что за все годы так и не назвала папину жену ни по имени-отчеству, ни тетей Люсей, ни тем более мамой. Ни на «вы», ни на «ты». В свое время Сима проделала недетскую работу, заменяя прямые обращения на косвенные, избегая личных предложений и переводя их в неопределенно-личные или безличные. Например, вместо того чтобы спросить: «Как вы себя чувствуете, Людмила Николаевна?» – она говорила: «Как самочувствие?» Вместо: «Тетя Люся, передайте, пожалуйста, хлеб!» – «Можно кусочек хлеба, если нетрудно». Случались довольно заковыристые ситуации, требовавшие филологической виртуозности, когда, допустим, мачехе звонили по телефону. Тогда Симочка, подумав, сообщала громко: «Просят Людмилу Николаевну, женский голос». Сама Людмила Николаевна, казалось, не замечала Симочкиных затруднений и почему-то не догадалась подсказать падчерице, как, собственно, к ней следует обращаться. Может быть, обе подсознательно понимали, что в этой безличности и состоит замаскированная правда их отношений.

За столом говорили в основном об Илье, сводном брате. «Мальчику» шел двадцать седьмой год, он получил блестящее образование, был ученым «от Бога», но теперь, в смутные времена, переключился на программирование и к тому же связался с этой бабенкой… Рассказывая о сыне, Людмила Николаевна заметно горячилась.

– Положика-ка, мама, мне еще картошки, и укропчику побольше, – сказал отец, протягивая тарелку.

Симочка заметила, что отец, любивший вкусно, изысканно покушать, ест нынче все подряд, невнимательно, много, без разбору. Глядя, как он отправляет в рот кусок селедки под шубой, а вслед за ним печеночный паштет, Сима представила себе сочетание вкусов, прижала салфетку к губам и попросила разрешения выйти на минуту из-за стола. В ванной она включила воду и жадно припала к холодной струе ртом, подавляя рвотный спазм.

Из столовой слышался возбужденный, резковатый голос мачехи.

– Конечно, – говорила она, – тебе наплевать, если она увезет твоего сына в эту Селиконовую долину, и ты его больше никогда не увидишь!

Симочка постояла в коридоре, прислушиваясь, деликатно покашляла, объявляя о своем близком присутствии, и неловко вошла в столовую.

– Прошу прощения, – сказала она, занимая свое место, в замешательстве обронила салфетку и совсем смутилась.

– Да ладно, – махнула рукой папина жена, – в конце концов, все свои. – И она объяснила то, что Сима уже поняла: Илья связался с «этой женщиной» и теперь собирается уехать вместе с ней в Штаты.

– Еврейка, – коротко бросила Людмила Николаевна, будто это все объясняло, и осеклась, вспомнив, что Симочкин муж принадлежит к той же национальности. – То есть я ничего не говорю, она, может, неплохая, но у нее ребенок, она старше, да и семейка… из торгашей. – И опять неудача: Левин отец был заведующим отделом в крупном универмаге. Людмила Николаевна налила в стакан воды, сделала несколько глотков и, триумфально завершая ситуацию, спросила: – Кстати, как Лева?

– Нормально, – тихо ответила Сима и опустила глаза. Она была здесь ненужной, незначительной, почти посторонней.

– Ну-с, – сказал отец, вставая из-за стола, – пойдем, Симоша, в кабинет, поболтаем. – Он промокнул губы салфеткой и поцеловал жене руку: – Спасибо, все было очень вкусно, заинька! Ты позовешь нас к чаю?

Когда они покинули столовую, Людмила Николаевна в сердцах налила себе полную стопку водки, выпила одним махом, затем пошарила рукой за холодильником, извлекла подмявшуюся пачку «Родопи», вытянула сигарету, оторвала фильтр и закурила.

Войдя в кабинет и прикрыв за собой дверь, отец отодвинул томик Луи Арагона на верхней полке, запустил руку в образовавшуюся нишу, вытащил оттуда шкалик с коньяком и два мельхиоровых стопарика. «Давай, мышонок, за все хорошее». Они чокнулись, шкодливо хихикнули и дружно выпили. На душе у Симочки потеплело. Отец выдвинул ящик письменного стола, пошуровал бумаги и выудил из-под них старинный портсигар.

– Папка, тебе же нельзя! – вскричала Симочка.

– Тсс! – Отец приложил палец к губам, а затем, сложив ладонь рупором, приставил ее к уху, намекая на то, что у стен тоже есть уши. – Если знаешь, что нельзя, но очень хочется, то можно. Лучше форточку открой! Хотя она там сама, поди, сидит курит на кухне. Но меня блюдет, у-у-у как блюдет.

Он тяжело опустился в кресло, одышливо, сипло дыша, затянулся папиросой. Симочка болезненно сморщилась. Ей хотелось взять папкину руку в пигментных пятнах, с окрашенным несмываемой табачной охрой указательным пальцем, погладить и сказать, как он ей дорог, как она его любит и как ей одиноко. Но ничего этого говорить она не умела. Слов любви никогда не произносили в их семействе.

Отец рассказывал про кафедру, которой его лишили, пока он болел, – и даже друг Жорка, собака такая, проголосовал против! – и что нет смысла уже ходить в институт, все изменилось, всех лихорадит от перестройки, все говорят про обновление и плюрализм, а сами зубами щелкают… Сима слышала историю не в первый раз.

– Старый я, верно, стал и брюзгливый, – усмехнулся отец. – С возрастом люди не становятся лучше.

Симочке делалось спокойнее от звука его голоса, хотя было немного обидно, что отец ничего не спрашивает о ней.

– Хорошо, что ты приехала, Симоша, – он налил еще по рюмочке коньяка. – Тут такое дело… Не знаю, как и сказать.

– Что? – немедленно испугалась Сима.

Отец пожевал губами, снял с языка табачную крошку и наконец сказал, сильно волнуясь:

– Словом, Алла… твоя мать… она…

– Жива, – поняла Сима и покраснела всем лицом.

А она чувствовала! Да что там «чувствовала» – знала! Только не посмела обнаружить этого знания даже перед собой. Нарушить фигуру умолчания. Еще в детстве, когда жили все вместе, она случайно услышала отцовский разговор по телефону. «Алла, – говорил он, прикрывая трубку ладонью, – я все понимаю, но у меня нет сейчас свободных денег, я тебе в прошлом месяце пятьдесят рублей дал… Ну иди в суд, взыщи с него алименты, в конце-то концов… Не могу же я содержать твоих детей». Заметив дочь, робко стоящую в дверях, он смутился, быстро свернул разговор и повесил трубку. Симочку поразил не столько текст, сколько тон, каким отец разговаривал с таинственной Аллой – так не говорят с обычными знакомыми. Ее прожгло острое любопытство, но рассудок предостерегающе поднял палец: «Не влезай, убьет!» Смутная, недоношенная догадка пугливо шмыгнула прочь, скользнула по лабиринтам сознания и затаилась в укромном местечке на периферии, и местечко это следовало обходить на цыпочках за три версты, – а то ненароком откроется со скрипом дверца чуланчика, и оттуда выпадет припрятанный скелет в натуральную величину. И вот – выпал.