Вернусь, когда ручьи побегут. Страница 24

Охрипшая, мокрая от пота, она наконец остановилась, перевела дыхание. Из зеркала, обрамленного старинной рамой, на нее смотрело человекоподобное существо, полу, безусловно, женского, немытое, нечесаное, только что сошедшее с Лысой горы. Александра замерла, прикрыла глаза и услышала, как внутри, где солнечное сплетение, где жизненный центр, тоненько, чисто звенит серебряный стерженек, ни с чем не сравнимый, верной тональности звук, смысл которого был понятен и восхитителен: «Я есмь! Я живая! И я буду!»

Она сбросила с себя остатки одежды, подошла к зеркалу вплотную, взглянула в лицо своему голому отражению, подбоченилась, щелкнула пальцами, сказала, четко артикулируя каждое слово: «Хрен вам в сумку, господа!» И шлепая босыми ногами, отправилась в ванную – отдирать потрепанную шкуру.

Перед концом работы, когда Надя уже собирала бумаги со стола и мысленно настраивалась на предстоящую встречу с Сашкой Камиловой, подошла молодая сотрудница с обиженно поджатой губой и сообщила, что ей неправильно начислили премию за последнюю северную командировку, а ведь они с Надеждой Павловной целый месяц работали там вместе, и это несправедливо. «Вместе работали» – сильно сказано. Надя угробила месяц, чтобы научить молодого специалиста, туповатого и ленивого, азам профессии – ползала в брюхе подводной лодки, объясняя принципы размещения радиоаппаратуры, карабкалась по тесным лестницам вверх – вниз, таская за собой нерасторопную девицу, и все не могла взять в толк, как эту самую Ларису с ее свежеиспеченным дипломом угораздило стать конструктором при полном отсутствии пространственного воображения. Так или иначе, девица находилась под ее неофициальным покровительством.

– Вам следует обратиться с этим вопросом к начальнику отдела, – сказала Надя. – Это, увы, не в моей компетенции.

– Я его боюсь, – призналась плаксиво Лариса, и подбородок у нее задрожал. – Может, вы с ним поговорите, а, Надежда Павловна? Мне сейчас так нужны деньги.

Хваткая, однако, отметила про себя Надя. Ей, конструктору со стажем, ведущей многострадальный проект уже два года, тоже необоснованно подрезали премию – прошлись наждачком по профессиональному самолюбию, – но просить за себя Надя бы ни за что не стала.

– Хорошо, Лариса, я попробую с ним поговорить, – согласилась она, – только надо дождаться, когда сотрудники уйдут, вы понимаете, надеюсь?

Финансовые вопросы следовало решать с глазу на глаз, в строжайшей тайне: не раз случалось на Надиной памяти, что, прознав про лишнюю десятку, накинутую кому-то в премию, сотрудники надолго переставали разговаривать с удачливым коллегой.

Прозвенел звонок, означающий конец рабочего дня, народ потянулся к выходу. К изумлению Надежды Павловны, жалобщица Лариса оказалась в первых рядах и через минуту уже исчезла за дверью, окончательно переложив на плечи «старшего товарища» заботу о своей премии. Комната быстро опустела, только начальник все еще разговаривал по внутреннему телефону. Надя взглянула на часы и занервничала. «Вы ко мне, Надежда Павловна? – спросил шеф, закончив, наконец, разговор. И быстро замахал руками: – Все вопросы – завтра утром, меня главный к себе требует». Досадуя на ушлую Ларису и ругая себя за «мягкотелость», Надя схватила с вешалки дубленку и побежала вниз по лестнице, чувствуя, что опаздывает.

Те, кто знал Надю Маркову, с редким единодушием отзывались о ней как об «отзывчивом человеке и надежном товарище». Сие свойство ее натуры, с одной стороны, обогатило Надину жизнь, с другой – изрядно подгадило. Ее радовало, что она может быть полезной и прийти в трудную минуту на помощь. Однако постепенно, с годами, забота о других, иногда совсем неблизких людях, вытеснила Надю из ее собственной жизни, и она уже не вполне понимала, чего хочет лично для себя. К тому же и окружающие, привыкшие к Надиному быстрому реагированию на чужие запросы, стали воспринимать ее участие в своих судьбах как само собой разумеющееся, обиходное действие, и даже обижались, когда Маркова не могла оправдать их ожидания. Лучшая подруга Камилова находила Надино добротворчество неоправданным саморасточительством, и они горячо спорили на тему «что есть добро». В последний раз, когда Надя вынуждена была отменить их встречу (надо было отвезти зарплату домой сотруднице, матери-одиночке, у которой заболел ребенок), Александра, не дослушав ее по телефону, недовольно бросила: «Опять поехала кому-то сопли вытирать!» Надя тогда обиделась и даже не позвонила Камиловой на следующий день в одиннадцать утра, как было между ними заведено, а только в половине первого. «Сашка, ну что ты на меня нападаешь, ты же тоже добрая!» – сказала Надя. «Неправда, я – не добрая, но иногда могу быть великодушной».

Они встретились у метро «Горьковская». Хотя виделись всего несколько дней назад, перед отъездом Саши в Москву, Надю неприятно поразило изменившееся, уменьшившееся в размере Сашино лицо с заметными некрасивыми впадинами под скулами. И когда она потянулась к ней и поцеловала в щеку, кожа показалась сухой и тонкой, будто под ней не было лицевых мышц. Надя уже была в курсе событий, связанных с Сашиной поездкой, – вчера долго говорили по телефону. Голос у Сашки был бодрый, слегка севший после «тувинского горлового», но именно бодрячковая приподнятось тона Надю и насторожила.

Они прошли по аллее Александровского парка, мимо окруженного забором старинного здания больницы – Института травматологии, – с мозаичной иконой Божьей Матери на фасаде. Икона обладала удивительным свойством: под каким бы углом ни смотреть на нее, глаза Богородицы, пронзительные и печальные, глядели прямо в очи путнику, будто читая в его бедном сердце, а прочитав, провожали долгим взглядом, посылая кроткое свое благословение. Давно облюбованная, обсиженная годами скамейка, изогнутая плавной волной, располагалась неподалеку от иконы и обращена была к парку, за деревьями которого, в самом сердце петербургского Серебряного века, возвышалась никого уже не удивлявшая мечеть с голубым куполом и двумя высокими минаретами.

Присели.

Зима была на исходе. Снег мягко оседал и светился голубым, истонченным светом. Хлопотливо, звонко перекрикивались птицы, в надежде на немедленное продолжение рода. Стояла Масленая неделя.

– Февраль. Достать чернил и плакать, – продекламировала Саша, издала тихий смешок и уронила лицо в песцовый воротник.

Надя взяла ее за руку.

– Тяжко тебе, Сашка?

– Да как сказать?.. Дырка вот тут, – она постучала себя ладонью по груди, – черная такая.

Надя поежилась.

– Саша, я понимаю: разрыв, больно… я про Мурата… Ты все правильно сделала. Ну не твой он человек! После каждой встречи с ним ты возвращаешься такой, будто из тебя всю кровь выкачали. В этом жизни нет.

– Мне иногда кажется, что любовь вообще несовместима с жизнью. А в отсутствие любви жизнь невыносима, абсурдна, понимаешь, белка? – Она ткнулась лбом в Надино плечо.

Надя обняла ее голову, прижала к себе.

– Родная моя, потерпи, переболит. У тебя есть семья, дом, Танечка твоя, светлый ребенок… Я, в конце концов. Дай время, Сашуля, пройдет.

– А если не пройдет? – Саша отпрянула, почти оттолкнула от себя Надю, выпрямила спину; глаза у нее стали круглые, как у совы. – И вообще, зачем, скажи мне, вкладывать душу в то, что проходит со временем, а не кончается вместе с жизнью?

– Надеюсь, ты не веришь в вечную любовь?

– Только в вечную и верю, – хмуро сказала Александра и отвернулась.

– Вечной не бывает.

– Я не говорю – бывает или не бывает. Я говорю, что я в нее верю!

– Безумная ты, Сашка. Иногда мне действительно кажется, что тебя постигло безумие. Только я тебе вот что скажу: то, что у тебя с ним, это не любовь.

– Тогда что?

– А вот как в книжках пишут: испепеляющая страсть. Разрушительное чувство. Мара. Наваждение. Проклятие. Рабство. Ты же всегда была такой независимой, так дорожила своей свободой. Я хочу, чтобы ты снова стала свободной. Я не представляю тебя другой.