Бегство (Ветка Палестины - 3). Страница 23

Дов заполнил скарбом "пташки" все чемоданы, которые были дома, и отвез их к пани Зосе, тещеньке незабвенной, оставил на ступеньках ее виллы.

В те дни подойти к Дову было нельзя. Он пил и безостановочно матерился. Никогда еще не ощущал такой злобы, такой ненависти, нет, не к жене, что с нее взять! - ко всем этим чиновникам, к министерским дармоедам. Мало того, что они лишь болтают и ничего не делают, иные, оказывается, загодя готовятся "смазать лыжи"... То-то, вспомнил, во время войны Судного дня, обмолвилась власть о "правительстве в изгнании", как о вполне возможном варианте. У них всегда всё на мази...

Дов целый год и видеть Руфь не желал. Конечно, без заботы не оставил. Завел на детишек банковский счет, положил им на образование, правда, в обрез, чтоб не росли трутнями. Дал Руфи денег на жизнь. Но - не простил, ни тогда, ни позже: был кровно, на всю жизнь, оскорблен. Нельзя жить с человеком, который заранее хоронит всё, ради чего ты существуешь, ради чего работаешь!.. Однако, пока не выстроил им виллы рядом, "под царевой ступней", как шутил брат Наум, места себе не находил: отдавать своих веселых гуренков мамочке не собирался.

Прошло еще два года. Бракоразводный процесс в раввинатском суде все тянулся, конца-края не имел. Как-то задержался Дов в офисе дольше обычного. Вызвал свою бессменную секретаршу усатую сабру Хаву, приказал подготовить объявление для русской газеты - таких объявлений в те дни появлялась тьма. Дов распорядился перепечатать на машинке рекламный текст слово в слово: "Состоятельный израильтянин. Хозяин фирмы. Ищет молодую женщину (от 20 до 25 лет) для сопровождения в деловых поездках. Материальная поддержка обеспечена. Телефон номер..."

Когда нужную бумагу положили на стол, Дов отослал Хаву, сказав, что отправит письмо сам. Затем взял перо, зачеркнул стереотипную фразу "для сопровождения в деловых поездках", заменив ее иным вариантом, отнюдь не оригинальным, но встречающимся реже: "для интимных отношений". Науму, который вскоре позвонил брату женским голосом, но был тут же разоблачен, объяснил: - Некогда мне разводить розовые слюни - ох да ах! Мне нужна блядь! Чтобы всё со всех сторон было честно...

Приехала не крашеная "мадам", как предполагал, а бледная, но отнюдь не заморенная девица. Гренадерского роста и странного сложения. Плечи, как у грузчика или циркача, который держит на себе группу акробатов, женские стати выдающиеся, магендовид на шейной цепочке лежит на них горизонтально. Руки могучие, обхватит покрепче - хрустнешь. Словом, - ломовая русская баба, которая после войны голосила на посиделках: "Я и трактор, я и бык, я и баба, и мужик".

А вот головка над ее зрелымии статями была детская. Маленькая, гордая с приоткрытыми влажными губами. Помады, краски вроде бы и следа нет, волосы лен. Длинные, гладкие - белый водопад. Северянка, видать. У печорского гулага, в свое время, таких белых красух с синеватыми припухлостями под глазами повидал достаточно: махру-самосад на хлеб меняли. Лицо хоть и болезненное, а нежное-нежное. Такой овал разве что у детишек бывает, как ладонью не коснуться? Голубоглазка, ресницы, как у куклы, - вразлет, с изгибом. Точно налеплены. А взгляд не кукольный, настороженно-веселый, разглядывай-не разглядывай, не испугаешь! Сказала, зовут ее Софа и ей как раз двадцать. И что она, судя по газете, "подходит по всем параметрам". Попросила разрешения принять душ и, без долгих слов, отправилась туда, и так же быстро появилась - раскрасневшаяся, благоухающая, в коротеньком, чуть пониже пупа, детском халатике. И оказалась, к изумлению Дова, девственницей.

Дов был ошарашен. Всю ночь он проговорил со странной девушкой, которая шмыгала своим добротным еврейским носом и натягивала простыню до подбородка, стыдясь наготы.

Все догадки Дова, обелявшие ее, Софочка отметала решительно:

"Нет у меня голодных братиков. Никакая я не Сонечка Мармеладова. Я приехала с отцом. Одна я у него, он в разводе. Никого я не спасала. Не умирала с голоду. Решила и все!" Так до утра Дов ничего и не выяснил. Когда рассвело, подергал софочкины ресницы, - не лезут, свои, оказывается. "Пташка" с юных лет была щепкой, а тут та-акие округлости, торжество плоти!.. И Рубенс и Кустодиев сразу! - В восторге сдернул с нее одеяло, разревелась навзрыд. Бросилась за шкаф, прикрыв груди руками. Дитя малое... И позже не раз видел, стыдлива Софочка, как монашка, никогда при свете не обнажится. Сама перешила вороха цветастых платьев и юбок, привезенных для нее, обнаруживая и умение, и вкус. А Дов нет-нет, да и возвращался к тому же, первому разговору. Наконец, вырвал у Софы нечто вроде признания: "Уйти к одному - это, Дов, честнее, чем выйти на Хаяркон, как говорят у вас. Срывать доллары с куста".

Еще не легче! Родилась после Сталина, и даже после Хруща. Ничего про лагеря не знает. А мотивация чисто лагерная: чем ложиться под каждого, лучше прибиться к надзирателю или, на худой конец, к хлеборезу. Тогда никто не тронет... А ведь, наверное, была пионеркой-комсомолкой. Впрочем, и праматерь Ева не советской властыо создана...

Ночью он снова пытался поговорить с Софой. Не ответила, заснув "от дурацких вопросов", как объяснила потом, за завтраком. Нравилась Дову эта ее детская непосредственность. Подлаживаться и не думает. Лупит, что в голову придет...

Софочка оказалась смышленой, быстрой и крайне щепетильной в денежных делах. Кроме зарплаты не брала ни шекеля, ни агоры. Через полгода стала домашним секретарем, и сразу попросила разрешения передвинуть по своему вкусу мебель, отчего гостинная стала вдвое просторнее. Софочка не ужилась со старухой-марокканкой, которая была врагом всех ее новшеств. Пришлось перевести старуху в поварихи, - и с этим Дов смирился. Что греха таить, не будь разницы почти в сорок лет, Дов предложил бы ей руку и сердце. Однако замуж Софочка не торопилась: хотела учиться, поступила в колледж медицинских сестер, успевая и переписку Дова вести и за домом следить.

Одно нарушало размеренно-деловой покой дома, - бесконечный бракоразводный процесс в раввинате, о котором Софа сказала, что лучше туда вообще не ходить: "дай им волю, они бы и на меня парик надели!", и вечные скандалы "пташки", которые она закатывала Дову по телефону, а недавно и Софе, да еще и при чужих, - Наум за столом сидел, а с ним доктор Зибель. Софа дважды видела этого Зибеля на экране огромного "калечного" телевизора Дова, который никто не мог починить, кроме отца Софочки. ( Дов пригласил его, как он выразился, "для общей ориентации"). Важный Зибель не взлюбил Софочку сразу: то-то Дов называл его главой ордена импотентов. Это Софочку веселило, хотя Дов, оказывается, понимал слово импотент неправильно: "о чем бы ни шла речь, сказал, этот Зибель всегда на стороне начальства. Импотент!" Оба доктора, и Наум, и Зибель два часа пыхтели против прессы, на что им сдалась пресса... И тут ворвалась "пташка", решившая апеллировать к брату Дова. Завелась с пол-оборота: "Мои дети чуть не каждый день сюда заглядывают, и девочки, и Йоська, тянутся к отцу, а у него тут эта кукла. Стыдоба!"

Подействовала эта сцена на Наума, но упрекать брата не в его характере. Принялся размышлять вслух:

- Мельчает народ. В семидесятых мы были влюблены в Гулю. Гуля царица. А ныне Софочка. Мельчают поколения.

Дов резко оборвал брата:

- Сразу видать теоретика. Что ни плевок, то теория...

На другой день Дов застал Софу заплаканной, укладывающей чемодан. Чемодан он тут же распаковал, Схватился за телефон. И Софочка могла убедиться, что русский язык отнюдь не менее богат изысканными выражениями, чем "этот ужасный" пташкин "пш-бж-пся..."

Именно в эти дни появились на вилле Дова избегавшиеся, мрачные Эли и Саша. Эли, как всегда, в накрахмаленной рубашке. Правда, без галстука. На плечи наброшен свитер, чтоб не окоченеть в Иерусалиме. Саша никогда не был богатырем, а тут и глядеть жалко. Худоба, ошейник медицинский. Говорят, у него трещинка в позвонке. Вот досталось парню!

- Софа! - обрадованно крикнул Дов. - Накорми странников!.. Какое кофе? Кофе не еда! Гость дальний, приморский, все, что в печи, на стол мечи! Да, Саше диета. Кошер.